Евгения Леваковская СТЕПЬ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР

I

Костер ровно горит в ночном холоде. Трещит сухой аргал^[1]. Спят верблюды, подогнув гибкие шеи. Спят псы. Спит караван там, где застала его ночь и стреножила мраком.

Караванный погонщик Мункхо тянет трубку и покачивается из стороны в сторону, как ковыль на ветру. От неверного света костра морщины на его усталом лице кажутся еще глубже. Он глотает густой терпкий дым и думает вслух, нараспев:

— Вот приведем караван в Ургу… Сдам купцу-хозяину товары… Вернусь домой… Заплачу долги… Вырастут мои дети, и скот мой умножится…

Их было двое под парусиновой крышей майхана^[2]. Второй погонщик, молодой высокий арат^[3], молча слушал мечтательное бормотанье Мункхо, изредка вскидывая на него блестящие черные глаза.

Мункхо потянулся, подбросил в костер горсть аргала. Вспыхнули и погасли золотые искры.

— Мункхо, как ты в погонщики попал? — спросил спутник.

Это был молодой, красивый, очень смуглый человек с длинными, узкими, чуть скошенными к вискам глазами и упрямым, резко очерченным ртом. У него был короткий прямой нос и крутой подбородок. Казалось, он легко, одним нажимом челюстей, мог бы перекусить свою оправленную в серебро трубку.

Мункхо усмехнулся:

— Разве пошел бы я водить караваны китайских купцов, беречь чужой товар, если б было чем платить долги купцу? Долги замучили, брат.

— А почем у купца товары покупал? — живо откликнулся спутник. — Долг вот платишь, платишь и еще будешь платить. А верно ли знаешь, что не втридорога купец берет?

— Что оказать тебе? — вздохнул Мункхо. — Кто грамоту знает, чтобы верно долги считать? Только большие люди. Так большие люди долгов не делают…

— Делают! — перебил его молодой. — И большие долги делают. Только платим за них мы — араты!

Мункхо удивленно поднял брови.

— Ты говоришь странные слова! — помолчав, сказал он и вытащил из-за пояса кисет с табаком. — Не нам про то знать! Больших людей бог сделал большими. Разве может арат судить хана?

Через костер они, как друзья, обменялись трубками и закурили.

— Большая у тебя семья, Мункхо? — спросил спутник.

Мункхо широко улыбнулся.

— Правду говорят старики: ребенок — благословение богов, — сказал он, довольно подтягивая пояс, — в детях вся радость! У меня сын Санжа и дочь Денсима. Ом Ма Хум!^[4] Веселы, как степные жеребята.

— Ребенок — улыбка всему аилу^[5], — согласился спутник. — А кто еще есть?

— Жена есть, Машик, — ответил Мункхо, — хорошая, только жаль, болеет часто — грудь у нее слаба. А еще, — он нахмурился, — брат есть… младший… Доржи…

— Что за брат? — быстро спросил спутник, уловив недовольство на лице собеседника.

Мункхо покачал головой, выколотив трубку, спрятал ее в гутул^[6] и засунул руки в рукава дэлина^[7]. Недовольная складка не сходила с его лба.

— По плохому пути идет! — тихо сказал он, поджав губы. — Подумай сам! Был в монастыре, старшие способным называли… Бросил все, учителю стал возражать, с настоятелем рассорился и опять в араты кочевать ушел. Непокорный, своевольный… Плохим путем идет!

Мункхо низко опустил голову.

— Как знать, — неопределенно протянул молодой, прищурив глаза на огонь, — может, и не таким уж плохим!

— Что ты говоришь! — всплеснув руками, возмутился Мункхо. — Не в покорности ли счастье? Не этому ли учат нас ноены ^[8] и ламы?^[9] Зачем же он идет наперекор судьбе?

Сердито сдвинув брови, Мункхо погрозил рукой куда-то в темноту за пески и перевалы, в аил, где остался брат.

— Так, так! — сказал молодой, похлопывая себя по колену. — Велики монгольские степи, а тесно становится в них монголу.

Мункхо промолчал. Весь сжался и глубже втянул голову в плечи. Не дождавшись ответа, молодой поднялся. Мункхо посмотрел на него снизу вверх и покачал головой.

— Не приведут тебя к добру такие слова! — укоризненно сказал он. — Как тебя зовут?

— Зовут Сухэ Батор! — улыбаясь, ответил он.

Он потянулся, расправил высокое, гибкое тело и вышел из майхана.

II

— Ну, слушай, Денсима! В давнее время в доме одного ламы завелось множество мышей. Стала пропадать провизия. Лама пришел в ярость и стал караулить вороватых мышей. А в это время кошка украла у ламы четки. Лама погнался за ней, схватил за хвост, но хвост оторвался, и кошка убежала с четками… Тогда кошке стало плохо, не стало силы ловить мышей, и от голода кошкина голова стала хитрой…

У маленькой Денсимы глаза блестели, как две черные смородины. Опершись на колени дяди, она переступала босыми ногами и жадно слушала сказку.

— …Кошка повесила на шею четки и отправилась к норам. Там она крикнула: «Смотрите, мыши! Я, кошка, отреклась от всех грешных поступков. Слушайте, мыши! Я, Кошка, приняла учение Будды!» На скромный кошкин голос вышла Главная Мышь и, поглядев на кошку в четках, сказала: «Странно, но, кажется, она действительно стала тихой, благонравной кошкой». Главная Мышь повела усами и вывела «из нор весь мышиный аил… Но случилось так, — продолжал Доржи, — что кошка, став служителем Будды, стала жиреть и толстеть, а Главная Мышь заметила, что ее аил стал уменьшаться в числе. Убедившись в обмане, она решила уличить бесчестную кошку.

Машик внесла в юрту ведро с молоком и опустилась на кошмы у двери. Отирая лицо, она вслушивалась в сказку. В глазах ее мелькнуло недовольство.

— Зачем опять без почтения говоришь о ламах, Доржи? — сказала она, выпроваживая ребятишек из юрты. Санжа вышел спокойно, а Денсима упиралась и кричала:

— Как узнали про кошку?

Доржи засмеялся:

— Идите, гуляйте! Главная Мышь посмотрела кошкин помет и нашла в нем мышиные кости. С тех пор все кошки прячут свой помет…

Ребята выбрались на улицу. За ними, урча, вышел из юрты большой мохнатый кот.

— Не рассказывай этих сказок, — сказала Машик, берясь за шитье, — я не люблю их! Ты накликаешь беду на нашу юрту своей пустой болтовней о ламах!

Степь ласково грела аил тишиной и солнцем. Доржи курил. Дым от трубки едва-едва поднимался в открытое урхо^[10] — так тепел был воздух.

— Зачем только ты ушел из монастыря! — вздохнула Машик, потянувшись за новой ниткой.

— Уходят и другие, — спокойно ответил Доржи и тоже вздохнул. Он привык к жалобам домашних и знал, что возражать бесполезно.

— Другие? Но ведь уходят, если умерли братья, если гибнет род, если некому беречь