— Нет, нет, со мной все в порядке. Это Питер. Питер сильно заболел, мы отвезли его в госпиталь ночью.
— О боже, что с ним? Я могу что-нибудь сделать?
— Врачи пока не знают. Говорят, что какая-то лихорадка. Но, вспоминая твой рассказ, это очень похоже на то, что случилось с Моник. — Роберт произносит это и чувствует, как его начинает трясти.
Он сворачивает на обочину посреди шоссе, благо в середине дня трасса совсем не загружена и откидывается на спинку сидения. Стальные тиски начинают медленно сжимать его грудь, мешают дышать, перед глазами замельтешили мелкие, черные пятна, и вскоре все перед глазами перекрывается живой, пульсирующей чернотой. Он хватается за голову, пытаясь взять себя в руки, но не может унять бьющую его дрожь, она неконтролируемо пронизывает все его тело словно электрический ток, скручивает мышцы до спазма. Он, пытаясь расслабить челюсти, начинает реветь, словно дикий медведь, которого разбудили от спячки.
— Роберт, Роберт ты слышишь меня? Где ты находишься, скажи, я сейчас же приеду. — отдаленно слышит он голос Марка, который прорывается к его сознанию словно сквозь плотное одеяло.
Мужчина обводит мутными глазами пространство, чтобы определить, где он
— Я у сквера Томаса Дэйви, съехал с Борден-авеню, на аварийке. — выдыхает он.
— Я еду, дружище, дыши, держись, похоже это паническая атака.
Он как будто отключается, погружаясь в этот мутный, непроницаемый кисель. Из какой-то другой жизни до него долетают звуки проезжающих мимо машин, но никто не останавливается и даже не обращает внимания на одиноко стоящий на обочине Мерседес. Роберт слышит тиканье аварийки, отсчитывающей секунды, возможно даже часы и годы, пока его затягивает в это тягучее безвременье, постепенно это тиканье трансформируется в звук метронома, щелканье становится гипнотическим и липким, Роберт словно бы летит на звук в мутной серости своего сознания. Вдруг окружающее начинает светлеть, а потом уже нестерпимо слепит глаза, мужчина жмурится и закрывается ладонями, стараясь спастись от этого выжигающего света. В какой-то момент он чувствует, что стоит на твердом полу, а не парит в воздухе. Роберт убирает ладони от лица, и обнаруживает себя в палате госпиталя, у стены стоит койка, на которой спиной к нему сидит женщина в больничной робе. Через неплотно сомкнутые края ткани он видит ее голую спину, она вся в волдырях и покраснениях.
— Теперь ты его папа. — слышит он скрипучий голос старухи, но Роберту отдаленно знакомы характерные низкие нотки в этом голосе, он слышал его уже однажды и в тот раз он был чарующе соблазнителен. Только где это было? В таком же сумрачном помещении. В глухой комнате. В музее, да. Это Моник! Он узнал ее голос, но подойти и заглянуть ей в глаза ему не хватает духу. Он стоит как вкопанный, боясь пошевелиться.
Он тяжело сглатывает, во рту мгновенно пересохло, язык шелестит во рту словно целлофановый пакет.
— Как мне избавится от него? Как мне спасти сына?
— Найди ему другого папу. Однако, у тебя уже не осталось времени. — больничная койка под женщиной скрипит, она медленно поворачивает к нему свое лицо и Роберт отшатывается от нее, с трудом сдерживая отвращение, все ее лицо, как и спина, покрыто ожогами и волдырями, некоторые уже лопнули и из них по щекам и лбу Моник сочится прозрачная сукровица. Ее тело начинает сотрясается то ли от смеха то ли от истерики, перерастая в жуткий эпилептический припадок, она начинает выть дикой, безумной волчицей, а Роберт медленно отступает к двери палаты, но, споткнувшись обо что-то, падает, больно ударившись затылком.
В темноте он чувствует движение воздуха на своем лице и улавливает резкий запах аммиака, который распарывает тягучую массу, обхватившую его, и поднимает его сознание к свету. Черная, пульсирующая пелена перед глазами растворяется, он видит склонившегося над ним Марка с бутылочкой нюхательной соли в руках и начинает плакать.