другом и высовывались из этого клубка наподобие какого-то странного кольчатого животного. Несмотря на нескончаемый общий гул, доносившийся с пляжа и увеселительной площадки, Пелам прислушивался к их бессмысленной болтовне, следя за нитью радиорепортажа по транзистору, который они бесцельно крутили, переводя с одной станции на другую.

— Вот-вот запустят новый спутник, — сказал он Милдред. — «Эхо-XXII».

— И чего стараются? — Скучные голубые глаза Милдред разглядывали марево вдали над морем. — По-моему, их и так больше чем достаточно.

— Ну…

Мгновение Пелам обдумывал, стоит ли поддержать беседу, использовав скудные возможности, которые открывал ответ жены. Хотя она была замужем за преподавателем Школы физиологии, ее интерес к ученым материям сводился почти что к огульному осуждению всей этой сферы деятельности. К его собственной работе в университете она относилась с мучительной для него терпимостью, презирая его пребывавший в вечном беспорядке кабинет, студентов-голодранцев и дурацкое лабораторное оборудование. Пеламу так и не удалось установить, какую профессию она уважала. До замужества, как он уразумел впоследствии, она хранила вежливое молчание относительно его деятельности, и за одиннадцать лет супружества отношение это вряд ли изменилось, хотя трудности существования на его скудное жалованье побудили ее заинтересоваться тонкой, сложной и бесконечно утомительной игрой «тише едешь — дальше будешь» в области служебных продвижений.

Как и следовало ожидать, ее ядовитый язычок принес им мало друзей, но — любопытный парадокс — Пелам чувствовал, что ему пошло на пользу то неприязненное уважение, которое Милдред завоевала таким способом. Порой ее язвительные замечания, высказанные на каком-нибудь чересчур затянувшемся приеме — неизменно громким голосом — во время паузы в разговоре (например, она окрестила престарелого преподавателя факультета физиологии «геронтологическим фокусом» в присутствии находившейся в пяти шагах от нее жены профессора), восхищали Пелама своей ядовитой точностью, но вообще в ее непоколебимом отсутствии сострадания к остальной части рода человеческого было что-то пугающее. Ее круглое, равнодушное лицо с церемонно поджатыми, похожими на розовый бутон губами напомнило Пеламу описание Моны Лизы, в котором говорилось, что у нее такой вид, будто она только что съела на обед собственного мужа. Милдред, однако, даже не улыбалась.

— У Шеррингтона довольно занятная теория относительно спутников, — сказал ей Пелам. — Я надеялся, что, может, мы его встретим и он снова объяснит ее тебе. Думаю, тебе, Милдред, будет любопытно послушать. В настоящий момент он работает над ВМВ…

— Над чем?

Сидевшая позади них компания включила приемник погромче, и у них над головой загремел репортаж с мыса Кеннеди с последним перед стартом отсчетом времени.

— ВМВ, — сказал Пелам, — это внутренние механизмы возбуждения. Я уже тебе о них рассказывал. Это — рефлексы, которые передаются по наследству…

Он остановился, с нетерпением глядя на Милдред.

Милдред перевела на него мертвый взгляд, которым она разглядывала остальных людей на пляже.

— Милдред, — раздраженно рявкнул Пелам. — Я пытаюсь объяснить тебе теорию Шеррингтона о спутниках.

Милдред невозмутимо покачала головой.

— Роджер, здесь так гудят, что я все равно ничего не могу слушать. А тем более теории Шеррингтона.

Почти незаметно по пляжу прокатилась новая волна беспокойства и активности. Возможно, в ответ на кульминацию отсчета в репортажах с далекого мыса Кеннеди люди, привстав, садились и стряхивали друг дружке песок со спины. Пелам наблюдал, как заплясали солнечные зайчики, отражаясь от хромированных транзисторов и зеркальных стекол солнцезащитных очков, когда взволновался и пришел в движение весь пляж. Гул незаметно стих, и сквозь него яснее послышались звуки музыки на площадке аттракционов. Повсюду происходило одно и то же исполненное ожидания копошение. Пляж представлялся Пеламу, взиравшему на него полуприкрытыми от ослепительного света глазами, огромной ямой, кишевшей белыми змеями.

Где-то раздался громкий женский крик. Пелам, сидя, подался вперед, вглядываясь в ряды скрытых под темными очками лиц. В воздухе стояло резкое напряжение, неприятное, почти зловещее ощущение неистовой энергии, бурлящей под оболочкой спокойствия и порядка.

Постепенно, однако, активность спала. Громадная толпа утихомирилась и вновь растянулась на песке. Маслянистая вода лизала неподвижные ступни людей, лежавших у кромки. Над пляжем пролетел легкий ветерок, вызванный волнением в открытом море, разнося сладковатый запах пота и лосьона для загара. Пелам отвернулся, почувствовав, как ему сводит горло от приступа дурноты. Вне всякого сомнения, homo sapiens в массе, размышлял он, представляет собой более отвратительное зрелище, чем чуть ли не все остальные виды животных. Загон с лошадьми или молодыми быками производит впечатление могучей, нервной грации, тогда как это скопище коленчатой, бесцветной, как у альбиносов, распростертой на песке плоти напоминает больную фантазию художника-сюрреалиста на анатомические темы. Что привело сюда всех этих людей? Прогноз погоды на утро был не очень благоприятен. Большинство сообщений было посвящено известиям о предстоящем запуске спутника, последнего звена всемирной системы связи, которое каждый квадратный фут земной поверхности обеспечит прямой телевизионной связью с одним из десятка спутников, выведенных на орбиту. Очевидно, окончательное соединение этого воздушного моста, которого нельзя избежать, побудило их отправиться на ближайший пляж совершить там в знак покорности символический акт самообнажения.

Пелам беспокойно заерзал на стуле, неожиданно ощутив, как впивается в локти ребро металлической столешницы. Сидеть на сбитом из узких планок дешевом стуле было неудобно и больно, словно его тело было втиснуто в железный футляр с шипами и зажимами. Странное предчувствие ужасного насильственного действия опять шевельнулось в его душе, и он посмотрел на небо, почти ожидая увидеть самолет, который, вынырнув из марева над морем, развалился бы перед ним на куски над собравшейся на пляже толпой.

— Удивительно, каким популярным может сделаться загорание на пляже, — сказал он Милдред. — Перед второй мировой войной это превратилось в Австралии в серьезную проблему.

Оторвавшись от книги, Милдред, мигая, подняла глаза.

— Им, наверное, больше нечего было делать.

— В том-то и дело. Пока люди готовы проводить все время растянувшись на пляже, мало надежды создать другие виды отдыха.