- На Луну не надо, - подыгрывая Петрухе, сказал Вилен, - а вот на колоколенку - слабо? А, Петенька? Сбрось эти крестики на землю! - он взял его за плечи, встряхнул и, глядя прямо в его пьяные глаза, шепотом сказал, - ради нашей дружбы! Ради торжества всемирного коммунизма!
Петр Мусин не говоря ни слова, повернулся и пошел к храму. Потом остановился, вернулся обратно.
- Всё будет Царандой!!! П-п-понял, друг еврей! У нас все б-братья, блин!
Что это значило, знал лишь один Петруха. Еще раз обнял Вилена, крепко, до хруста. Пожал его руку и шаткой походкой вернулся к храму.
Каким образом ему, пьяному в лохматы, удалось забраться на купол, один бес ведает! Только закрепился он на верху и опустил два конца крепкого каната на землю. За канаты ухватились два здоровенных, сильных бойца саперной роты. Петька с усилием приподнял крест из гнезда, а солдаты с гиканьем потянули канат на себя...
- Ать - два, - взя -а -али! - надрываясь, кричали солдатики. Потрескивая лопающимися портками, Петруха кричал благим матом, как роженица, и повторял одно:
- Оп-па, оп-па, блямба - карамба!
Крест медленно стал кренится. Как бы нехотя, как бы прося помощи и защиты у всех и вся, а Петруха всё потрескивал и потрескивал, дико крича от натуги и желания угодить своему новому закадычному другу.
Один солдатик запутался в веревках и упал. А крест, как подрубленное на лесоповале дерево, со стоном падал, нехотя стремясь к земле. Солдатик никак не мог выпутаться из веревок и подняться. Он зажмурил глаза и истерично закричал.
- Господи, прости - и - и!
Голос его пропал в грохоте и пыли упавшего на него креста...
Солдаты вытащили раздавленного бедолагу и положили в кузов машины рядом с фиксатым. Петька спустился с колокольни и был, как стеклышко, трезвый. Правда, руки его тряслись и лицо было белым..., как у покойника. Он нашел глазами Вилена Иосифовича и понял, что к нему подходить не стоит.
- Всё, блямба - карамба, сикось - накось, дружба кончилась.
Он проходил через толпу зевак и прихожан, как ледокол сквозь льды. Люди расходились от него при его приближении. Петр сгорбился и брел, как побитая, никому не нужная шелудивая собака. Никто не смотрел ему в глаза. Кто-то просто отворачивался, а кто с презрением плевал в его сторону. Он побрел к лавочке под старым тополем. Эта лавочка была для всего села навроде клуба знакомств, вроде ресторана или забегаловки. Он сам лет пять назад познакомился со своей Ленкой на этой лавке. Да и женихались здесь же.
Бывало, по вечерам на ней набьется пар пять, шесть и ничего, не стесняли друг друга и не стеснялись. А уж сколько винца здесь попито с мужиками по - праздникам и по будням. Чего уж греха таить, много знает эта лавка и хорошего и плохого. И все важные события в жизни Петра были связаны с этой лавкой. В армию провожали с нее, встречали на ней. Ленку два раза в роддом провожал и встречал - с нее. Это потому что автобус из района рядом с тополем останавливается. Вот и позор встретил около лавочки. Прямо не лавка свиданий, а скамья подсудимых!
Достал пачку папирос "Прибой", прикурил и обратил внимание, что на лавке лежит какой-то мешок. С лица деда Якова ветер сорвал цветастый платок. Подойдя поближе, Петруха ахнул! Рот его открылся. На его нижней губе, приклеившись, болталась дымящаяся папироска. Он узнал дедушку. На лице покойника была невыносимая гримаса боли, один глаз чуть приоткрылся. Впавшая глазница была заполнена жидкостью, похоже, слезами. Петра переполняли разные чувства. Ненависть к себе и жалость к деду. Несмотря на то, что Петруха был шалопай из шалопаев, дедеку, как он его называл, любил и боялся, но больше всего - любил.
"Вот тебе и лавочка, - подумал, утирая слезы, Петр, - она еще и гробовая..."
Петруха взял на руки легкое тело деда Якова и как младенца, прижав к груди, понес его домой. Туда, где дедека вот также нянькал шаловатого Петюшу, напевая ему простенькое: "Агу - гу- гу- гу- гу- гу...".
Петр шел, прижав к груди деда и напевал, гундося:
- Гро-бо-ва-я, доска - а - а, гро-бо-ва-а -а -а я...
И ушёл, чтобы ни ему, ни деду не видеть эту "серьезную партейную компанию". Пришел домой, положил его на стол. Вытер мокрые глазницы деда, прикрыл глаз и сел рядом на лавке. Что нужно делать дальше, он не знал. Ребятня была где - то на улице. Скорее всего у храма. Ленка лежала в больнице, чего-то там по-женски. Родители были в Челябинске на чьих-то именинах. Подумал про себя: "Бабку Щукину подожду, она всё знает, как надо с покойниками". Он положил руки на стол, голову на руки, прижал ее к боку деда и зарыдал, будто малыш, который сотворил какое-нибудь баловство и теперь боится мамкиного наказания. Прижавшись к родному деду, заскулил, как маленький, слепой щенок:
- У-у-у-у-у-у...
Он был одинок в этот самый момент, очень одинок! Обманут, проклят, унижен, оскорблен в лучших чувствах!
***
А в это время секретарь райкома партии В. И. Левинсон умчался с места столь неожиданно печальных событий на той самой телеге. Правда, на радость наших мужиков, позабыл ящики с водкой и царскую закуску. Уехал, оставив начальствовать Курина, председателя. Но, правда, напоследок ему сказал:
- Меня здесь НЕ БЫ-ЛО!!! Понял?
Курин все понял: "Этот-то прохиндей выкрутится, а отвечать за все будет он, Курин! И будет он скоро не Куриным, а Петуховым!"
Э - эх! Он залез под рогожу, вытащил литр водки и засунул в карманы пиджака.
- После напьюсь! Один напьюсь! А потом я всему совхозу...один!... всему совхозу!.. У - у - ух! С**и!!! Я, Федор Курин, им не Левинсон какой - то и не Фридрих Барбаросса! Хотя, Барбаросса, это ничего, на меня похоже! Интересно получается - он на "ф" и я на "ф"... Хотя, при чём тут ентот фриц замшелый? А может у меня ещё лучше получится! Я - старшина в запасе, Федька Курин, укатаю в коровью лепёшку любого Фридриха и даже того горластого лейтенанта Зыкина.
Курин вспомнил, как в войну, на Одере, летёха, отнял у него фляжку со спиртом, вылил её на его гимнастёрку и хотел поджечь, индюк ротный. И это перед переправой... А был апрель, не жарко... Спирту не жалко, после небольшого боя на станции целую цистерну