уткнулась в программку. А во мне вдруг заворочалось беспокойство. Что-то произошло. Вот только сейчас… Не могу понять — что… Вспоминаю по порядку… Вошли в зал… Галина впереди… Зашла между рядами… Протискиваюсь следом, задевая колени сидящих…

Не может быть!.. Рука… На спинке кресла… Тонкие пальцы… «Ими совершают дворцовые перевороты»… и ямочки… Нет! Показалось. Ошибся. Мало ли рук с ямочками… Взглянуть. Это в четвертом, за нами… Место, примерно, шестое от нас… Шея стала деревянная. Пальцы липкие. Что-то спрашивает Галка…

— Что ты говоришь?

— Я забыла зайти в туалет, — шепчет она.

— Зачем? — механически спрашиваю я.

Галка прыскает в программку. Гаснет свет. Вступила музыка. Прошло минуты две. По сцене на фоне холщовых стен города в ярких камзолах двигались люди, говорили громко и длинно.

Вот зал засмеялся… Еще…

Я медленно поворачиваю голову. Поправляю очки и делаю между пальцами щель… Нет. Ее нет. Мешает мужчина, он перекрыл собою несколько лиц…

Тонкие усики… Чуть навыкате глаза. Жирный черный волос. Громко смеется. Откидывается на спинку кресла… Она!!! Рядом с ним… Сдерживает смех… Поправляет через платье лямку лифчика… (Одна из привычек. Никак не мог отучить от этого…) Лицо пополнело. Округлилось. В основном, такая же, как и была.

Я повернулся к сцене, где танцевала средневековую тарантеллу большеглазая куртизанка.

Первый антракт я провел в зале, заучивая наизусть программку. Галка притащила два апельсина и винный дух.

— Я бокальчик…

— Ну, и молодец.

— А ты?

— Я бросил.

— Удивительно.

— Мир состоит из удивительных вещей, Галочка.

Фраза оказалась пророческой.

Во втором действии, среди многочисленной свиты испанского короля, мелькнуло лицо. Это уж слишком!.. Мысленно снимаю дурацкие усы… Я не ошибся! Ленька!.. Выученная программка подсказывает текст: «В спектакле заняты студенты пятого курса театрального института»…

Мне стало весело.

Если есть всему этому режиссер, то он гениален, как бог! Впрочем, почему бы богу не заняться режиссурой? Творить чудеса надоедает. Надо иметь какое-нибудь хобби.

Но Ленька!..

Я смотрел только за ним, и мне стало жаль его. Он хватался за шпагу, когда этого совсем не требовалось, он, не думая вовсе о короле, отталкивал заслонявших его других придворных и тянул тонкую шейку, и глазами искал кого-то в зале… (Наверное, Людмилу. Видимо, он и пригласил их.)

До самого конца спектакля передо мной подпрыгивал на цыпочках жалкий, бессловесный лакей… «Кланьтесь! Кланьтесь, канальи!» — вспомнил я рассказ Рокоссовского. «И по шее им! По шее!» — добавил я мысленно.

Во мне зрело озорство. Хотелось выкинуть что-то совсем несусветное…

И я выкинул.

Вестибюльная теснотища.

Вне очереди подаю номерок, предварительно завернув его в рубль. Помогаю одеться Галке. Вывел на улицу.

— Обожди меня на углу. Я сейчас…

Ныряю в подъезд. Нахожу швейцара.

— Карандашика не найдем?

— Почему не найдем?

Старик протягивает авторучку. Пишу на программке несколько слов.

— Сами понимаете: в любви все средства хороши. Это надо передать даме… При выходе… — (Кладу в программку трешник.)

— Понимаем, — улыбнулся швейцар.

— Вон… С лестницы спускается. С лисичкой на шее…

— С чернявым?

— С чернявым.

— Будет исполнено.

Галка ждала меня в такси.

Эта девчонка остановит и автобус, если только очень захочет этого.

— Ха-ха-ха! — заливается во мне мальчишка.

— Ха-ха-ха! — как и тогда, давным-давно, опуская парусиновый тапочек в кислые щи бедной тети Нюры…

— Ха-ха-ха!

«Грузите лавровый лист бочками. Штаны не стирайте — их нужно показать маме. Филипп Второй испанский».

ЛИСТ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ

Пятое февраля.

Проснулся рано. Зажег свет.

На стуле глаженая рубашка, на столе варежки. Вязаные. Синие. У большого пальца голубой зайчик.

В квартире пахнет пирогами.

Весь вечер тихий и трезвый сижу у Зои. Кроме нас — Алевтина Кузьминична. (Это от нее я узнал все о Зое.)

Был ли праздничным вечер?

Да.

Было радостно: принят подарок. (Платье к лицу.)

Было радостно: она улыбнулась! В первый раз!

(Алевтина Кузьминична рассказала о церковном стороже, который выпил вино для причастия и съел все просвирки, но пьянчужка сознался, и потому был прощен батюшкой.)

Ем яблочный пирог и пью ароматный чай.

Галка, мобилизовав все свои чары, настойчиво склоняет меня к женитьбе. С каждой встречей выкручиваться становится все сложней.

Пришлось положить конец этому.

Мое заявление об отказе встречается такой душераздирающей истерикой, что Федор, присутствующий при этом, не выдерживает.

«Отволоки ты ее в загс, чего мучаешь бабу?!»

(Вот бы сказать им сейчас о побеге! Представил их лица…)

Рассмеялся.

Федор матюгается, хлопает дверью.

И тотчас стихли вопли. Голосом, полным нежности и любви, Галка объявляет мне, что она беременна.

Любая женщина, увидев в эту минуту мое лицо, выбросила бы меня вон, но у этой все наоборот: Галка шепчет о пяточках, о носике, о ямочках на ручках, о ямочках на попке.

— Заткнись! Какие ямочки?! Что ты несешь?! Мы сами в яме!! Кто его отец?! Бездомный ворюга?! А мать?! Хозяйка воровской хаты?! Почти проститутка! По мне скучают решетки!.. Я слышу по ночам овчарок, а ты… ты…

Она не слышит меня; тихо, уже совсем как сошедшая с ума, бормочет на одной ноте:

— …и ушки будут шевелиться так же, когда рассердится…

Ее безумие было сильнее моего здравого смысла.

— Делай что хочешь, — промямлил я и взялся за шапку.

— Ты не придешь больше?

— Нет.

— Поцелуй меня.

— Ну, что за ерунда.

— Поцелуй!!! — заорала она страшно.

Я повиновался.

Зоя и Алевтина Кузьминична не спали всю ночь: безбожно пьяный квартирант нецензурно ругал себя, порвал в клочья рубашку, потом, упав на колени, целовал ноги хозяйки, около которых и уснул.

Апрель на острове начинается с грязи.

Сугробы черными грядами выстроились вдоль тропинок, которые уже и не тропинки вовсе, а ручьи; они подбирают по дороге мусор и несут его в главный мусороприемник — залив.

Вербное воскресенье.

Наломав веток, потянулись к Смоленскому родственники.

Я тоже хочу наломать веток, я тоже хочу на кладбище, к маме. Может, рискнуть? Может, и нет там никакого наблюдения? Не поехал. Не