рискнул.

Первое мая.

Тянет за собою, всасывает в себя, подчиняет себе бурный поток. Не устоять, не отвернуться, не уйти. Машет руками и флажками, зазывает оркестрами и песнями… Качается цветами и буквами. И тысяча ног, и тысяча глаз! И все туда… Назад никто.

И пошел сам, не позванный никем, не приглашенный. Иду за «папиросой»… «Папироса» на полуторке. Табачная фабрика. В колонне — девчата.

— Клавка, твоего нет?!

— У меня второй припасенный!

— Ха-ха-ха!!

— Девочки! Не короткое сшила? Посмотрите…

— В норме!

— Меня секретарь пугнул: «Что ты, говорит, Светлова, ноги наружу высунула? А еще комсорг»…

— А ты?

— Я ему: знаешь, секретарь…

(Шепчет. Не разобрать из-за гула.)

— Ха-ха-ха! — заливаются девчата.

— Технолог-то с женой…

— Которая? Которая?

— На демонстрацию так с женой…

Прошли через площадь. «Папироса» сворачивает в переулок.

— Девчонки! Кому до автобазы?!

Кому куда: кому — домой, кому — в магазин, кому — на свидание.

А мне…

Иду по набережной. Свободное такси.

— Подбрось до Охтинского!

Сюда не долетает гул Первомая. Здесь свои праздники. Малолюдно. В конце дорожки мелькнула старушечья тень. Канавка. У мостика две интеллигентные дамы.

Дорожка разделилась на две тропинки. Теперь направо… Фамильный склеп…

«МИРАБО

Эллада Ричардовна

1862–1901»

А вот и сосна… На могиле космы седой травы. Цветочный горшок. Наверное, тетя была… Еще прошлым летом… Вытер рукой крест. Иголки, иголки… Старые, а колются…. Совсем рядом стучит дятел. Холодно.

Выбрался на главную дорожку. Опять мимо мостика. Черпанул воды, отмыл сапоги от глины. Иду к выходу. Перегоняю интеллигентных.

У часовни — старушка. В руках бумажные пионы.

— Костров!..

Ратиновое пальто. Шляпа. Улыбается. В руке пистолет.

— Побегал и хватит…

На крыльце часовни — еще один и тоже улыбается.

— Три месяца тут припухаем… Надоело…

В кармане иголки. Надо же… Никогда не думал, что они такие колючие…

Обратно до Иркутска везли в купейном вагоне. Со мной оперативно-розыскная группа. Трое. Все трое довольные: в Ленинграде побывали впервые и сбежавшего поймали. Относились ко мне хорошо. Наручники, правда, не снимали. Только когда кормежка и когда в туалет…

В первый же вечер спросил:

— Интересно, кому в голову пришло ждать на кладбище?

— Это элементарно, — объясняет старший. — Из «Дела» твоего ясно. В дневнике про мать… В письме к Сталину опять про мать пишешь… Да и нет у тебя никого на свете. Один ты, Костров. Дневальный твой, в клубе который…

— Петро?

— Ну да. На допрос когда дернули… Он так и ляпнул: «Чего, мол, шухер подняли? Лександрыч к матухе подался. Цветочков положит на могилку и вернется…»

Все трое рассмеялись.

ЛИСТ ТРИДЦАТЫЙ

Одиннадцатое октября тысяча девятьсот пятидесятого года. Лагерный суд. Ввели остриженного наголо Рокоссовского.

— Привет, контра! Еще не повесился? — услышу сейчас… Нет. Ничего я не услышал от Женьки.

Вопросы. Ответы. Вопросы. Ответы.

Узнаю, что Женька был арестован в Москве через двадцать два дня после того, как мы расстались в Нижнеудинске.

— Начало срока исчислять со дня суда, — заканчивает Председательствующий.

Снова десять лет.

Из них отбыл… один день.

ЛИСТ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ

Штрафной лагерь. Длинный бетонированный барак, наполовину врытый в землю. На сплошных нарах в два яруса лежит, сидит и ходит триста «особо опасных» преступников. Днем и ночью два ярких прожектора пронизывают холодную сырую мглу этой «братской могилы», так называл ее Женька. Ни на работу, ни на прогулки не выводят. От многомесячного ничегонеделания люди зверели, и закон животной силы здесь окончательно взял верх над разумом и чувством.

Мы отдалились друг от друга: я ушел в себя, а Женька примкнул к воровскому миру: целыми ночами играл в карты, выигрывал хлеб и кашу, бил морды нежелающим платить, часами лежал, погрузившись в наркотический бред и больше не пел. Помню, однажды он подошел ко мне и положил две пайки хлеба, только что выигранные им.

— Не надо, Женя, спасибо…

— Брезгуешь, сука?..

Я отвел глаза в сторону.

— Ну, и сдыхай, — промолвил Женька и бросил хлеб на середину барака, где тут же завязалась драка. Это был последний наш разговор.

Вечером прибыл этапом новенький, знаменитый среди воровского мира Володя Бакенбард, высокий, черный мужчина лет сорока с лицом чеченца.

На левом виске пульсировал фиолетовой кожей большой шрам, отдаленно напоминающий бакенбард.

Женька как старший среди блатных пригласил Бакенбарда «откушать» с ним. Это воровская традиция: признаешь, уважаешь — садись. Бакенбард отказался, сказав громко и отчетливо:

— Сучьего куска не ем!

Женька стал белым. Он знал, что по воровским законам воевать на фронте и вообще служить в армии «не положено».

— Это кто сука? — свистящим шепотом спросил Женька и, спрыгнув с верхних нар, вплотную подошел к Бакенбарду.

— Ты, ты — сука… Орденоносец и погань, — спокойно и с какой-то нежной улыбкой ответил Бакенбард. Барак замер, предвкушая спектакль.

— Братцы! Воры! — заорал Женька. — Я делаю его начисто!

Но Бакенбард опередил его. Длинная сухая рука поддела Женьку снизу под подбородок. Женька икнул, захлебываясь кровью, но не упал; его только отбросило к вертикальному брусу нар. Бакенбард успел еще ударить ногой, но, видимо, неудачно. Женька окончательно осатанел. Таким я его не видел. Оттолкнувшись ногой от бруса, он головой нанес страшный удар в грудь. И тут же, подпрыгнув, ударил сразу двумя руками по затылку. Бакенбард рухнул на пол. Дальше смотреть было невыносимо. Женька буквально плясал на нем. Серые бурки почернели от крови, но еще долго он продолжал избивать совершенно неподвижное тело.

Потом, пошатываясь и тяжело дыша, пошел к бочке с водой, сплевывая по дороге кровь. Обмывшись, Женька забрался на свое место и продолжал прерванную карточную игру.

Через час обо всем забыли — зрелище было банальным. Жизнь шла своим чередом.

Я долго