крепостных стенах; над замороженным мертвым покоем Атлантики, которой больше всего хочется утопить меня раз и навсегда — все «над», и «над», и «над» — и, наконец, «к», и «к», и «к» — к стрелке узкого острова…

Я лечу на север, к женщине моей мечты. Я держусь возле земли, как вы говорили, доктор. Я пытаюсь различить отдельные очертания. Я пытаюсь собрать воедино мою жизнь. Теперь я могу различить пакистанский ресторанчик на Чёрч-стрит, где опустошил всю кухню, утопая в имбире и манго, чечевице, приправленной специями, и цветной капусте, в то время как собравшиеся там таксисты подбадривали меня, передавая новости о моем обжорстве своим родственникам в Лахор. А сейчас я пролетаю над контурами здания к востоку от Мэдисон-Парк — это копия (с километр в высоту) колокольни Святого Марка в Венеции, я парю над этими каменными симфониями, этими модернистскими изысками, которые американцы, должно быть, высекли из скал размером с Луну, над этими последними попытками добиться безбожного бессмертия. Сейчас я над клиникой на 24-й улице, где однажды социальный работник сообщил мне, что у меня отрицательная реакция на вирус, вызывающий СПИД, и я вынужден был укрыться в туалете и плакал там, ощущая чувство вины перед худенькими красивыми мальчиками, чьих испуганных взглядов я избегал в приемном покое. А сейчас я над густой зеленью Центрального парка, где юные матроны выгуливают своих крошечных восточных собачек на Большой Лужайке. Подо мной мелькает темная Гарлем-Ривер; я вижу серебряный поезд, который медленно ползет внизу, и продолжаю свой полет на северо-восток, а мое усталое тело молит, чтобы я приземлился.

И вот я над Южным Бронксом, и уже не могу с уверенностью сказать, парю ли я или врезаюсь в гудрон с олимпийской скоростью. Мир моей любимой девушки стремится мне навстречу и окутывает меня. Я причастен к бесспорным истинам Тремонт-авеню — где, согласно изящному завитку граффити, БЕПО всегда ЛЮБИТ ЛАРУ, где неоновая надпись на магазине «Превосходный жареный цыпленок» манит меня вдохнуть сладостный, жирный аромат, где салон красоты «Адонис» угрожает распрямить мои легкие кудрявые волосы и воспламенить мою прическу, как оранжевый факел Свободы.

Я прохожу, как жирный луч света, сквозь дешевые магазинчики, где продаются майки восьмидесятых годов и поддельные спортивные свитера Rocawear; сквозь коричневые громадины новой застройки с надписями: «ХОЛЛЫ, ЧИСТЫЕ КАК ОПЕРАЦИОННАЯ» и «ВТОРГШИХСЯ ВО ВЛАДЕНИЯ ЖДЕТ АРЕСТ»; над головами мальчишек в гангстерских банданах и сетках для волос, которые мчатся наперегонки на своих чудовищных мотоциклах; над трехлетними доминиканскими девочками в фальшивых бриллиантовых сережках; над крошечным двориком, в котором плачущая коричневая Богородица вечно поглаживает четки на подрумяненной шее.

На углу 173-й улицы и Вайз-авеню, на кирпичном крыльце со ступеньками, где валяются огрызки слоек с сыром и красные лакричные леденцы, сидит моя бабушка с учебниками колледжа Хантер на голых коленках. Я зарываюсь прямо в рай ее карамельных летних грудей, обтянутых желтой майкой, на которой написано: «Г — СОКРАЩЕННО ГАНГСТЕР». И я покрываю ее поцелуями, пропитывая соленым потом и черной патокой моего трансатлантического полета, и глупею от любви к ней и печали обо всем остальном. От печали о моем Любимом Папе, настоящем «гангстере» моей жизни. От печали о России, далекой стране, где я родился, и об Абсурдистане, где на календаре всегда будет вторая неделя сентября 2001 года.

Это книга о любви. Но это также и книга о географии. Пусть в Южном Бронксе и вульгарные надписи, но, куда бы я ни взглянул, я вижу стрелки, гласящие: «ТЫ ЗДЕСЬ».

Я в самом деле Здесь.

Я Здесь, рядом с женщиной, которую люблю. Город устремляется мне навстречу, подтверждая, что я на своем месте.

Как же я могу быть таким везучим?

Порой мне не верится, что я еще жив.

Глава 1 ВЫШЕОЗНАЧЕННАЯ НОЧЬ

15 июня 2001

Я Михаил Борисович Вайнберг, тридцати лет, очень тучный мужчина с маленькими заплывшими голубыми глазками, хорошим еврейским «клювом», который наводит на мысль о самой изысканной породе попугаев, и такими нежными губами, что хочется вытереть их тыльной стороной руки.

Последние годы я живу в Санкт-Петербурге, в России, — не по своему желанию и выбору. Город царей. Северная Венеция, культурная столица России… Забудьте все это. К 2001 году Санкт-Петербург приобрел вид фантасмагорического города третьего мира: наши здания в стиле неоклассицизма погружаются в каналы, забитые грязью: странного вида крестьянские избы из рифленого железа и фанеры завладели широкими проспектами, на которых царит капиталистическая иконография (реклама сигарет, изображающая американского футболиста, который рукой в перчатке для бейсбола ловит гамбургер): и, что хуже всего, наши интеллигентные, унылые горожане вытеснены новой расой мутантов, одетых в продуманную имитацию Запада: это молодые женщины в плотно обтягивающей лайкре, маленькие груди которых указывают одновременно на Нью-Йорк и Шанхай, мужчины в поддельных черных джинсах от Келвина Кляйна, свисающих с их тощих задов.

Но вот что хорошо: когда ты — неисправимый толстячок вроде меня — а последний раз я весил 325 фунтов — и сын одного из самых богатых людей России (1238-е место), то весь Санкт-Петербург со всех ног бросается тебе услужить: разводные мосты опускаются при твоем приближении, а красивые дворцы выстраиваются по струнке вдоль берегов канала, выпячивая тебе в лицо свои грудастые фризы. Тебе даровано самое редкое сокровище в этой стране, богатой ископаемыми. Тебе даровано уважение.

В ночь на 15 июня катастрофического 2001 года я с лихвой был одарен уважением от своих друзей в ресторане с названием «Дом русского рыболова» на Крестовском острове — одном из зеленых островов в дельте Невы. Крестовский — это то место, где богатые люди притворяются, будто живут в какой-то постсоветской Швейцарии, прогуливаясь по вылизанным дорожкам, проложенным вокруг наших коттеджей и домов, и вдыхая воздух, который, кажется, импортирован из Альп.

Фишка «Рыболова» заключается в том, что вы сами ловите рыбу в искусственном пруду, а затем, примерно по пятьдесят долларов за кило, повара коптят ее для вас или пекут на углях. В «вышеозначенную ночь», как потом будет ее называть милиция, мы стояли возле понтонного моста «Нерест лосося», покрикивая на своих слуг и попивая зеленый калифорнийский рислинг; наши мобильники трезвонили с настойчивостью, возникающей только когда белые ночи прогоняют сумрак, когда населению нашего загубленного города постоянно не дает уснуть розовый отблеск северного