солнца, когда самое лучшее, что ты можешь сделать, — это пить со своими друзьями до утра.

Позвольте сказать вам одну вещь: без хороших друзей в России можно утопиться. После того как десятилетиями слушаешь агитпропаганду своих родителей («Мы умрем за тебя!» — поют они), выдерживаешь преступную близость русской семьи («Не покидай нас!» — молят они), терпишь хамское обращение со стороны учителей и директоров фабрик («Мы пригвоздим твой обрезанный khui к стенке!»), единственное, что остается двум друзьям-неудачникам, — это поднять тост у какого-нибудь вонючего пивного ларька.

— За твое здоровье, Михаил Борисович.

— За твой успех, Дмитрий Иванович.

— За армию, за вооруженные силы и весь советский флот… Пей до дна!

Я — скромный человек, склонный к уединению и к печали в одиночестве, поэтому у меня очень мало друзей. Мой самый близкий друг в России — бывший американец, которого мне нравится называть Алеша-Боб. Роберт Лившиц, родившийся на севере штата Нью-Йорк, этот маленький лысый орел (к двадцати пяти годам на кумполе у него не осталось ни одного волоса), восемь лет назад прилетел в Санкт-Ленинбург, где превратился, под воздействием алкоголизма и инерции, в успешного русского, переименованного в Алешу, владельца «Эксесс Голливуд», безумно прибыльного бизнеса по импорту и экспорту DVD, и в обожателя Светланы, знойной петербургской девчонки. Мало того, что Алеша-Боб лыс — у него еще и рыжая козлиная бородка, влажные голубые глаза, создающие обманчивое впечатление, что на них всегда готовы выступить слезы, и огромные губы, ежечасно омываемые водкой. Скинхед в метро однажды назвал его «гнусный жид», и, я думаю, основная часть населения именно так и воспринимает Алешу. Я определенно так его и воспринял, когда увидел впервые в Эксидентал-колледже, где мы с ним учились на американском Среднем Западе десять лет тому назад.

У нас с Алешей-Бобом интересное хобби, которому мы предаемся, когда появляется такая возможность. Мы считаем себя Джентльменами, Которым Нравится Сочинять Рэп. Наше творчество простирается от импровизаций старой школы Айс Кьюба, Айс Ти и Паблик Энеми до чувственных современных ритмов гетто-тек, гибрида Майами-басс, треков чикагского гетто и детройтской электроники.

В ту самую ночь я начал представление детройтской песенкой, которую люблю исполнять в летние дни:

Алеша-Боб, в своих рваных штанах от Хельмута Лэнга и спортивном бумажном свитере нашего колледжа Эксидентал, подхватил мелодию:

Наши мелодии разносились над четырьмя понтонными мостами «Русского рыболова» («Нерест лосося», «Имперская стерлядь», «Капризная форель» и «Нежная семга»), над всем крошечным искусственным озером, как бы оно, черт побери, ни называлось (озеро Доллар? пруд Евро?), над автостоянкой, где один из этих придурковатых работников только что поцарапал мой новенький «лендровер».

— Спой это, Папаша Закусь! — подбадривал меня Алеша-Боб, используя прозвище, данное мне в Эксидентал-колледже.

Поскольку это Россия, страна крестьян, втиснутых в неуютную современность и обожающих совать нос в чужие дела, всегда найдется какой-нибудь идиот, который попытается испортить тебе веселье. Так что один бизнесмен, загорелый киллер средней руки, стоящий неподалеку вместе со своей одутловатой девушкой из какой-нибудь провинции, где полно коров, немедленно привязывается к нам:

— Ребята, ну что вы поете, как африканские студенты, приехавшие по обмену? Вы оба с виду такие культурные (другими словами, отвратные жиды) — так почему бы вам вместо этого не почитать Пушкина? Разве у него нет хороших стихов о белых ночах? Это было бы очень уместно и кстати.

— Да если бы Пушкин был жив сегодня, он бы стал рэппером, — возражаю я.

— Это верно, — говорит Алеша-Боб.

— Знай наших! — перехожу я на английский.

Наш друг, пламенный поклонник Пушкина, пристально смотрит на нас. Между прочим, вот что получается, когда не учишь вовремя английский язык: ты не можешь найти слов.

— Да поможет Бог вашим детям, — произносит он в конце концов, взяв свою леди под руку, и ведет ее на другую сторону понтонного моста.

Дети? Он говорил о нас? Что бы сделали Айс Кьюб или Айс Ти в подобной ситуации? Я потянулся за мобильником, готовый набрать номер своего психоаналитика с Парк-авеню, доктора Левина, чтобы поведать ему, что меня снова оскорбили и травмировали и что меня снова лишил почвы под ногами русский соотечественник.

И тут я услышал, как мой слуга Тимофей звонит в специальный колокольчик. Мобильник выпал из моей руки, поклонник Пушкина вместе со своей девушкой исчезли с понтонного моста, а сам мост уплыл в другое измерение, и даже доктор Левин и его щадящие американские методы превратились в отдаленное жужжание.

Пришла пора трапезы.

С низким поклоном Тимофей подал мне поднос с поджаристыми кебабами из осетрины и графинчик «Блэк Лейбл». Я рухнул на жесткий пластмассовый стул, который изогнулся и скрутился под моим весом, так что стал походить на современную скульптуру. Я склонился над осетриной, с закрытыми глазами принюхиваясь к ней, как будто молча вознося молитву. Мои ступни соединились, лодыжки в нетерпении терлись друг о друга. Я в своей обычной манере приготовился к трапезе: вилка в левой руке, правая, сжатая в кулак, лежит на колене, готовая нанести удар любому, кто посмеет забрать мою еду.

Я вгрызся в кебаб из осетрины, наполнив рот хрустящей корочкой и нежной мякотью. Тело мое трепетало, героический кишечник крутился против часовой стрелки, груди бились друг о друга. Как всегда, явились привычные образы, навеянные едой. Я сам, мой Любимый Папа и моя молодая мама в лодке, смахивающей на белого лебедя, проплываем мимо грота, а вокруг нас звучит ликующая музыка сталинской эпохи («Вот мой паспорт! Что за паспорт? Это мой большой красный советский паспорт!»); влажные руки Любимого Папы потирают мне брюшко, а гладкие, сухие руки мамочки ласкают мне затылок, и охрипшие, усталые голоса родителей повторяют дуэтом: «Мы любим