Значительная часть критиков, не проявив интереса к философской проблеме книги, обрушилась на ее частности, воспринятые в свете общих теорий натурализма. Особенное негодование вызвали страницы, описывающие наступление биологической зрелости у Полины и роды Луизы.

Влиятельный критик Франсиск Сарсе, враждебно настроенный по отношению к Золя, счел неудачной попытку главы натуралистической школы создать философский роман. 10 марта 1885 года Сарсе писал в газете «Ле Дизновьем сьекль» («Le XIX siecle»):

«„Радость жизни“ — это „Кандид“, перенесенный в наше время и истолкованный по натуралистическому методу там, где Вольтер скользит легким пером и как будто играет скупым сюжетом, Золя углубляется, топчется на месте с грузным безразличием и пачкает себя и читателя каплями крови и гноя, брызжущими из всех этих нечистот…» Высоко оценив образ Полины, критик сожалеет, что Золя и здесь «утратил чувство меры» и не удержался от натуралистических подробностей, и в заключение спрашивает: «Что за нужда нам читать в романе страницу, вырванную из учебника патологии?»

В ином свете увидели натуралистические крайности романа критики, по взглядам близкие Золя. Так, Луи Депре (газета «Ле Мо д’Ордр») 14 марта 1884 года писал:

«Старая идея первородного греха дает себя знать у всех романистов-спиритуалистов. Они прячут факты, присущие природе, под сентиментальным покровом страстей, тогда как писатель научного направления, который не столь мелочно смотрит на мир и любит жизнь во всех ее проявлениях, щедро раскрывает тайны плоти. Я знаю мало сцен столь же патетичных и вместе с тем целомудренных, как роды Луизы».

Сам Золя, осыпаемый обвинениями в безнравственности и грубости, вынужден был отстаивать прежде всего не философскую, а физиологическую сторону романа. Позднее он оправдывался в письме к редактору газеты «Фигаро»:

«Я неоднократно заявлял, что не понимаю, почему считается постыдным изображать в искусстве акт деторождения. Я настаиваю на праве говорить об этом свободно, просто как о великом акте, творящем жизнь, и я спрашиваю: где вы нашли в моих книгах страницы, побуждающие к распутству? Так и с описанием родов, в котором вы меня упрекаете: я вижу здесь драму, столь же захватывающую, как драма смерти. В нашей литературе есть сотни знаменитых сцен смерти. Я дал себе слово нарисовать три картины родов: преступные тайные роды Адели в „Накипи“, трагические роды Луизы в „Радости жизни“ и недавно в „Земле“ я дал веселые роды Лизы — рождение на свет среди взрывов смеха. Те, кто говорят, что я мараю материнство, ничего не поняли в моих намерениях».

Следует отметить, что сцена родов Луизы действительно удалась Золя. Этот эпизод привлек внимание В. И. Ленина, который использовал его в статье «Пророческие слова». Сравнивая революцию с актом родов, Ленин пишет: «Возьмем описание акта родов в литературе, — те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиль Золя „La joie de vivre“ („Радость жизни“) или „Записки врача“ Вересаева». И далее: «Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого „индивида“, который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать?»^[1]

Среди первых критиков «Радости жизни» нашлись и такие, которые стремились проникнуть в сущность замысла автора. Так, Поль Алексис писал в своей рецензии (газета «Ле Ревей», 18 февраля 1884 года):

«Убить себя — какая глупость!» Это восклицание Шанто является ключом ко всему произведению. Романист хотел показать, что, несмотря на жалкое прозябание и вечные неудачи, жизнь человеческая все-таки хороша сама по себе, что это единственная действительно хорошая вещь на свете. «„Радость жизни“ — это опровержение при помощи фактов и осуждение пессимизма с его мертвящими доктринами».

Критик Эдуард Дрюмон (газета «Ла Либерте», 18 февраля 1884 года) выделил социальную тему романа; в «Радости жизни» он прежде всего усмотрел верную картину некоторых сторон буржуазной действительности: «Автор вознамерился очертить обыденную жизнь, такую, какова она в значительной мере и есть в наше время, — ужасающе глупая, серая, безрадостная; он хотел показать нам усовершенствованное животное, — как оно одевается, ест, пьет, пичкает себя лекарствами, умирает. Эта мысль отразить бесцветное и унылое висит в воздухе…» И далее критик устанавливает преемственность между романом Золя и произведениями Мопассана и Флобера, в частности, рассказом Флобера «Простая душа», «где служанка Фелисите так походит на Веронику», и книгой «Бувар и Пекюше», где автор «придал осязаемую, материальную форму неуловимой и унылой глупости полуидиотов буржуа». В образе Лазара критик увидел смелое обобщение «того состояния умов, которое скоро станет всеобщим, если нынешние условия жизни еще протянутся во Франции».

Среди первых критиков романа «Радость жизни» был и Мопассан, который уже 27 апреля 1884 года откликнулся на него рецензией в газете «Голуа» («Gaulois»). Знаменитого современника Золя привлекла в романе философская проблематика:

«История этой девушки становится историей всего рода человеческого, историей мрачной и трепетной, смиренной и великолепной, сотканной из грез, страданий, надежд и безнадежности, позора и величия, низости и бескорыстия, вечных несчастий и вечных иллюзий. В горькой иронии книги „Радость жизни“ Эмиль Золя чудесным образом обобщил все человечество. Среди самых примечательных романов мало есть таких, где можно найти величие, подобное истории этой простой буржуазной семьи, чья пошлая и страшная драма разыгрывается на торжественном фоне моря, моря свирепого, как жизнь, на к она безжалостного, как она неутомимого, медленно подтачивающего бедную рыбачью деревушку, выстроенную на склоне утеса. А над всей книгой витает черная птица с распростертыми крылами: смерть».

Столь высокая оценка романа Золя может быть объяснена тем, что Мопассан истолковал его в духе своих собственных взглядов, выраженных годом раньше в романе «Жизнь».

В отличие от предыдущих романов серии «Ругон-Маккары» Золя ставит себе задачей в «Радости жизни» не «анализ среды», не живописание социальной действительности, а решение философской проблемы о сущности человеческого счастья. Роман лишь условно связан с серией: Полина, его героиня, приходится дочерью лавочнице Лизе Кеню (из романа «Чрево Парижа»), происходящей от семейной ветви Маккаров. Однако унаследованные Полиной черты — скупость, расчетливость, бурные вспышки страстей — находятся в резком противоречии с художественной логикой ее образа и не определяют ни ее