активным общественником, хорошим товарищем, верным другом! Умей сочетать личные интересы с интересами государства! В карман клади только необходимые вещи! Умей стирать, шить и гладить одежды! Закаляй себя! Не кури!» — внесло Женьку в седьмой класс.

Вместе с другой новенькой она встала у доски тихо и настороженно, как следует вести себя в подобных обстоятельствах.

— Ты приходящая? — спрашивает у Женьки другая новенькая.

— Как это?

— Ну — в интернате учишься, а спишь и ешь дома,— объяснила девочка.— Я — приходящая!

— А я не приходящая,— сказала Женька. Мысль о тритоне уже не согревала.

(обратно)

Глава 2. «Луизиана»

Сперва все ученики Женьке показались на одно лицо. Только один выделялся — мальчик-африканец. Потом, пока не было учителя, Женька стала приглядываться к каждому, в уме составляя словесные портреты. Так она тренировала память на лица.

Ей память нужна была феноменальная, примерно как у бывшего чемпиона мира по шахматам Алехина. Он потом стал следователем уголовного розыска. Алехин знал в лицо сотни преступников, их клички, «почерк» преступлений, их прошлую преступную жизнь. Женька хотела стать инспектором — таким же, как Алехин.

Первый ряд от окна последняя парта: пол женский, телосложение худое, волосы на голове, на бровях и на ресницах белые, рот большой, углы рта приподняты, нос большой, носит очки, левый глаз дергается, по-видимому, нервный тик...

«Пол женский» звали Шуру Конопихину, рядом с ней никто не сидел, и прежде чем перейти к следующей парте, Женька окинула взглядом нарисованный ею словесный портрет и вдруг поняла, что приподнятые углы рта означали улыбку, а броская примета — нервный тик — самое что ни на есть дружелюбное подмигивание.

Странное это действие — подмигивание, малоизученное. Откуда взялось? Куда уходит корнями? Оно протягивает ниточку доверия между совершенно чужими, как бы говоря: «Привет!», «Я с тобой!», «Держи хвост морковкой!»

Одно дружеское подмигивание может сделать жизнь сносной, наобещать каких-нибудь чудесных в будущем событий. Есть еще подмигивание любовное. Но никогда — что-нибудь плохое.

Женька села за парту с Конопихиной.

Вошел учитель.

Он был в синем пиджаке с металлическими пуговицами — двубортном, пуговицы шли в два ряда. В окно било сентябрьское солнце, солнечные лучи ударили по пуговицам, и они вспыхнули на груди у него и на животе так ярко, что потом всю Женькину жизнь учитель возникал в ее памяти в ослепительном пуговичном сиянии.

«Мужчина лет сорока двух,— фиксировала Женька,— рост выше среднего, сутулый, нос выдающийся, блестящая плешь, под пиджаком носит белую водолазку...»

— Здравствуйте, дети! — сказал Григорий Максович и к учительскому столу зашагал легкой мальчишеской походкой.

Шаги учителя были чуть-чуть с запинкой, как и его слова.

— Здравствуйте! — гаркнул седьмой «В».

В том, как все это гаркнули, звучала радость встречи с ним, то же и в его «Здравствуйте, дети!» — довольно сильная радость встречи.

— Не кладите вы так на них свое сердце, — рекомендовала Григорию Максовичу более опытный педагог Оловянникова.— Я на своих клала-клала, а теперь у них чего ни попросишь — ноль всякого внимания.

— А я, Галина Семеновна, просто так кладу, бескорыстно! — отвечал Григорий Максович.— Я,— говорит,— Галина Семеновна, мечтаю, чтобы они ВСЕ, когда выросли, стали такими, как мой папа — Макс Соломонович Бакштейн.

Глядя на Григория Максовича, Женька вспомнила. как прошлой осенью папа. Юрик и она ходили на концерт. Там выступал музыкант — седой, стриженый, с седой бородой, в зеленых вельветовых джинсах — с банджо. Он вышел на сцену и говорит:

— «Луизиана»! Посвящается Ларисе! Я надеюсь, в зале не так «много Ларис?..

Все смеются, он смеется. Публика, не отрываясь, смотрела на него. И когда он заиграл, запел хриплым голосом, каждый жест, слово встречались восторгом, хохотом, аплодисментами!

Пел он эту «Луизиану», конечно, поразительно. Молодежь, пожилые, какие-то старушки сидят — всем нравится. А от него в зал — энергия, как от аккумулятора, и, главное, удовольствие, которое он сам испытывал от своей игры,..

Хотя Григорий Максович, так всем казалось, не играл ни на одном музыкальном инструменте. Разве что в детстве на глиняной дудочке окарине.

Дудочку окарину подарил ему его папа. Она была гладкая, покрытая черной блестящей глазурью. В ней было десять отверстий — по одному на каждый палец.

Когда Григорий Максович воевал на войне, дудочка в бою раскололась надвое.

Женька узнала эту историю и решила: во что бы то ни стало когда-нибудь где угодно раздобыть окарину и подарить ее учителю.

Но окарин почему-то нигде не продавали.

Женька искала ее, искала, у кого только не спрашивала! Окарина, как и вообще все, что

слишком уж хочется заполучить, не попадалась и ускользала. Женька не видела ее ни разу и даже понятия не имела, как она выглядит.

Однажды зимой — уже взрослая — Женька шла по Кузнецкому мосту. Скоро Новый год. был вечер, она и сама не знала, каким ветром куда ее несет, пока не добралась до угла Кузнецкого и Неглинной.

Она вошла в музыкальный магазин и просто так без всякой цели начала разглядывать ноты, валторну, балалайки, губную гармошку... И вдруг увидела какую-то штуку — глиняную, шероховатую, величиной с огурец, и в ней было десять отверстий — по одному на каждый палец...

В Москве мороз! На елке у «Детского мира» лежал снег. И отовсюду шел пар. Пар вырывался из скрытых щелей на заснеженных газонах, из выхлопных труб автомобилей, валил сквозь сетки кухонных окон пельменной, клубил над лестницами подземных переходов... Не прошло и десяти лет, как окарина была у Женьки в кармане!

Осталось позвонить Инке, дочке Григория Максовича, узнать, в Москве ли он.

— Привет! Как жизнь?

— Приходи в гости! Увидишь что-то интересное!

— А что?— спрашивает Женька.

— Один музыкальный инструмент, потрясающий, с инкрустацией! Приятель уехал в Улан-Удэ, оставил погостить.

И Женька удивилась, как старые знакомые, не видясь, могут настраиваться на одну волну.

— Щипковый?

— Еще какой! С двойными струнами. Такой изображали на картинах, где с чубом играет хохол.

Никто не знает, как он называется.

— А ты сходи в музей музыки! — осенило Женьку.

— Я это всем рекомендую! — сказала Инка.— Но сама была там один раз. Когда папе исполнилось пятьдесят лет. Я искала везде, хотела подарить ему окарину. Это такая дудка,— объяснила Инка.— В переводе с итальянского значит «гусь».

— Я знаю, у меня есть,— сказала Женька.

— Ну, у тебя, наверное, деревенская, глиняная. А я увидела в музее, как они выглядят, пошла в комиссионный магазин старинных музыкальных инструментов и