роковой небрежности. Не поспеши мужик так опрометчиво помереть со страху, мы с Вовчиком тормознули бы его часика на четыре с частичным выпадением памяти — и было бы кому утром подсчитывать убытки. Жил бы мужик и радовался! А он взял и помер… До чего ж нервный народ пошел!

Ох и докатились мы! Примитивный грабеж, да еще с отягчающими!.. Позор на мою прожорливую голову! На обе наши прожорливые головы! И на Вовчиково ненасытное брюхо! Ведь ни одного окорока целым не оставил! На каждой уцелевшей колбасе отпечатки его никогда не сытых челюстей! Что не смог сожрать, все пообкусывал, крокодил обжористый!.. И такие невеселые мысли одолели меня на полный желудок по пути домой — хоть вой! И завыла бы, кабы не говяжий оковалок в пасти… А что делать? Не у своей же коровы оковалки обгладывать! Вот времена настали… В людском обличье мы б еще как-то прокормились — огородишко у нас, корова, Вовчик мой — ветеринар. Как смерть-то компетентно констатирует, а! Профессор!.. Градусник ему в… Говорила ж ему, говорила — учись на бухгалтера! Сейчас бы бизнесменом стал, в райцентр переехали бы… А ветеринар что — он и при капитализме ветеринар. А в условиях рынка кому он нужен? Теперь каждый сам себе — ветеринар.

Вот и бегай теперь с этим ветеринаром за пятнадцать километров в райцентр — на промысел… В своем-то поселке пакостить не дело, потом неприятностей не оберешься. Вовчик раз прошлой осенью соседа нашего — Митрофаныча пугнул, когда тот из клуба ночью домой возвращался после просмотра фильма ужасов. Так Митрофаныч своим истошным ревом всю Ероховку на ноги поднял, так что мой Вовчик едва ноги тогда унес. И пришлось ему назавтра рано поутру заодно со всем миром в лес на волков идти…

Я немного повернула голову, косясь назад. Вовчик сильно поотстал. Переел — не иначе. Или окорок тащить не по силам оказалось? А то! Схватил самый здоровенный, как только пасть себе не порвал!.. Хозяйственный мой…

А вот и пенечек наш. Добрались с Божьей помощью. Теперь почти дома… Тьфу!.. Челюсти-то как свело…

Тут и Вовчик подтянулся с окороком в зубах. Гляжу — а он чего-то еле ноги переставляет. Подошел к пеньку, уронил окорок да как рухнет на бок, будто ранили его. У меня сердце так и ахнуло куда-то вниз почти синхронно с Вовчиком. И в голове тут же как-то некстати выскочило «констатирую смерть».

Кинулась я к нему — чую, дышит. От сердца сразу немного отлегло. Однако глаза у него закрыты, челюсти распахнуты и язык вывалился на землю.

— Вовчик, — говорю, — Вовочка!.. Что с тобой?.. Что-нибудь не то скушал?

Не отвечает мой Вовчик. Только лапы конвульсивно так подергиваются. А на язык уже трухи лесной поналипло…

— Володенька, милый… — говорю, а у самой уже слезы капают. — Ну не надо, что ты… Как же я без тебя, Вова, дарлинг…

Зря люди думают, что волк с его челюстями говорить бы не смог. Губы при разговоре не главное — были бы язык да небо. А уж язык у волка такой, что нашей бабке Сучилихе за век практики не отрастить. Вот только русский язык при вытянутой морде чуть невнятно выходит. Волкам для разговорной речи больше английский подошел бы — я это давно подметила. Мой Вовчик, правда, по-английски только ругаться умеет. А тут меня такие тоска и страх одолели! И давай я его звать-упрашивать, чтоб очнулся, чтоб не умирал, на русском и на английском и на англо-русском и на русско-английском. Прорвало меня, одним словом.

Вдруг гляжу — полегчало ему вроде. Язык подобрал, пасть закрыл, глянул на меня одним глазом и говорит:

— Светка! А давай с тобой волчонка заведем!..

Так… Спокойно!.. Тихо… Тихо… Тихо. Всё в порядке. Жить, зараза, будет….

Тут он поднял морду и ткнулся виновато носом мне в шею. Что Вовчик стал бы делать дальше, будь он сейчас человеком, а не волком, я отлично знала. Как и то, что сделала бы в данный момент я, будь у меня руки вместо лап. В волчьей жизни, оказывается, тоже бывают ситуации, когда прямо-таки до физической боли не хватает простых человеческих рук. Мне. например, сейчас вполне хватило бы и одной руки.

Я молча отошла от Вовчика, разбежалась и сделала кувырок через пень. Странно, но почему-то я потом, как ни стараюсь, никогда не могу вспомнить, что происходит со мной в прыжке. Однако приземлялась я уже на две ноги. На свои, родные, беленькие, длинные, со ступнями, с пальчиками, человеческие ножки! Восторг! И стоят они, мои лапочки, на чем-то мягком. Наклонилась, пощупала, оказалось — на брошенных за пнем Вовчиковых джинсах.

Я присела на корточки и нашла на ощупь свою одежду — жаль, ночное видение несовместимо с длинно-белоногостью и прямохождением. Прямо скажу — не помешало бы. Только принялась кой-что на себя натягивать — Вовчик тоже прыгнул. Хм, акробат… Приземлился и ну сразу меня лапищами своими загребущими обхватывать. Дорвался. Я уже немного успокоилась и лупить его по морде лица у меня что-то пропала охота. Но и заниматься с ним сейчас продлением рода никаких позывов я не ощутила. А он меня со всех сторон облапил — ручищи-то длинные, не то что волчьи лапы — и вдруг спрашивает тихо: что значит «дарлинг»?

Ну и запустила я мужа! Ну, положим, брань-то английская у него прямо от зубов отскакивает, особенно бойко — когда он волк. Это он у меня талантливо перенял. А вот «дарлинга» — поди ж ты! — не знает.

И тут меня так жаром обдало, словно где-то под боком заслонку у адской печи открыли… Ой, дура!…

Какая ж я дура!.. Как же это меня незаметно угораздило дойти до жизни такой, что моему Вовчику, чтобы от меня ласковое слово услыхать, приходится умирающим прикидываться?..

Уткнулась я ему в плечо, чтобы не видел, как щеки мои пылают — совсем из головы вон, что он багрянца этого разглядеть в темноте все равно не может, а кожей-то наверняка мой жар ощутит. И чувствую — не смогу я ему сейчас ответить, что значит «дарлинг». Словами — не получится.

— Приходи, — говорю, — завтра ко мне в школу на урок. Там расшифрую…