вполне отдавая себе отчет в необъятности темы.

Абсолютный приоритет художника принадлежит Алданову в обращении к неаполитанской революции, к воссозданию событий и образов людей, которые почти совсем до тех пор не привлекали внимания писателей,— кардинала Руффо, адмирала Нельсона, супругов Гамильтон...

Таким образом, в тетралогии намечены как бы три типа революционного переворота. В «Девятом Термидора» — всенародная, антифеодальная, все сметающая на своем пути революция, в самом полном, единственно возможном значении этого слова. «Чертов мост» в известной своей части посвящен движению революции сверху, революции управляемой, руководимой, вернее, подавляемой, феодальным двором и иноземной реакцией. В «Заговоре» — революция дворцовая, вернее, дворцовый переворот, столь характерный для России XVIII века. Возникает некая, впрочем, весьма ощутимая взаимосвязанность, взаимообусловленность, взаимовлияние этих событий в их исторической и пространственной протяженности, которые составляют некую, «картезианскую» цепь причинности, существующую в мировой истории, равно как и в судьбах отдельных людей. Столкновение, пересечение цепи причинности каждого отдельного человека с цепью причинности мировой истории могут привести к последствиям самым неожиданным, а часто и прямо противоположным. При этом важнейшую, а подчас и решающую роль играет его величество Случай. (Обо всем этом Алданов размышлял в своей последней вышедшей при жизни книге «Ульмская ночь. Философия случая», Нью-Йорк, 1953.) Отсюда — определенная безысходность, «безвыходность», даже предопределенность и в действиях людей, и в мировых процессах. Что-то всегда, несомненно, происходит, события повторяются, повторяются, в частности, и революции, но в глобальном масштабе ничто не меняется, не происходит ничего существенно важного и в жизни индивидуума, в каких бы событиях он пи участвовал или ни был свидетелем. Ничто не меняется и в мироощущении поколений, приходящих па смену друг другу...

Не изменяется и характер, существо власти. Тема власти в революции, поставленная на повестку дня, и обусловленная ею тема диктатуры личности — одна из важнейших в творчестве Алданова. И, размышляя о событиях якобинской диктатуры, живописуя их, размышляя о Робеспьере и Девятом Термидора, как вполне закономерном и естественном финале массового террора, он, собственно, возвращается вновь, па ином витке, к событиям русской революции, свидетелем которой был он сам и люди ближайшего его окружения. «Понять как следует якобинскую революцию, могут, кажется, лишь люди, пережившие революцию большевистскую. Мы видели своими глазами революционный хаос и убедились в том, как безгранично трудно с ним справиться».

Этим определяется отношение Алданова к Робеспьеру. Как известно, историки по-разному оценивают эту личность и диапазон оценок очень широк. Вряд ли здесь и сейчас нам нужно углубляться в эти оценки — найдутся и более призванные люди, и тысячи книг, которые помогут если не сформулировать абсолютное суждение, то хотя бы раскроют все стороны жизни и характера этого человека. Впрочем, «суда истории нет, суд историков пристрастен, они это обычно скрывают». «Мне же,— продолжает Алданов,— этот диктатор всегда казался одним из самых противных в истории (по крайней мере, до двадцатого века, когда появились диктаторы, еще неизмеримо более отвратительные)». А коль скоро это так, то от перемены декораций и действующих лиц ничто не меняется. Мир сам по себе прекрасен и жизнь неповторима, но человеческое существование с его игрой страстей и примитивной борьбой честолюбий, с пляской случайностей лишено смысла. И прав Державин: «Жизнь наша есть некий шар, висящий на топком волоске». Тогда — стоит ли суетиться? К этой мысли приходит па отдаленном острове великий император, к ней начинает приходить и незначительный Юлий Штааль, подхваченный жизненным вихрем и несомый им неизвестно куда, неизвестно зачем...

Вопросы, вопросы... Имеет ли право один человек посягать па жизнь своих ближних, своих сограждан, на жизнь себе подобных во имя идеи ли, но капризу, из прихоти, из необходимости?.. Имеет ли право диктатор заливать кровью страну и какая идея своим величием может оправдать реки пролитой крови, безымянные могилы с гашеной известью, ящики, куда с глухим стуком падают отрубленные головы? Лавуазье, Кондорсе, Шамфор... Что оправдает самое гильотину, или электрический стул, или 9 грамм? И что делать с такими, как «политический кретин, вдобавок предатель по натуре, гениальный художник Давид, обещавший накануне переворота «выпить цикуту с Робеспьером» и затем благополучно, без всякой цикуты проживший до старости»? Как быть с личностями , подобными Талейрану и Жозефу Фуше (кстати сказать, Алданов едва ли не первым ярким светом озарил эти зловещие фигуры, Цвейг шел уже по его следу, возможно не подозревая об этом), как быть с «героями» вроде Горацио Нельсона?..

И что же тогда История и каким может быть ее суд? Или надобно смириться с правом каждой эпохи на свой собственный суд (или самосуд)? И во что тогда, под пером публицистов, превращается История?

Эпопея Алданова была задумана, несомненно, под влиянием «Войны и мира». Алданов боготворил Толстого как человека и как художника (две первые его книги из трех посвящены творчеству Толстого), считая, что «почти в каждой странице наследия Толстого ясно виден его несравненный ум, с одинаковой легкостью вникающий в сложные вопросы науки, в дебри отвлеченной метафизики, в глубины сердца человека, в мельчайшие подробности социальных отношений...

Чудо ума и гениальности, воплощенное в мятежном <этом> человеке... неповторимо. Другого такого писателя не было и, вероятно, никогда не будет. В его искусстве достигнут предел, намеченный древним мифом об Апеллесе»,— писал Алданов. Следы влияния Толстого Алданов находил повсюду в литературе нового времени, да не просто следы, всю ее с крупнейшими ее представителями — Р. Ролланом, М. Прустом, Т. Манном, А. Моруа, Р. Мар- теп дю Гаром, Э. Синклером — он выводил из Толстого. И самого себя причислял к ученикам Толстого. Толстовским замыслом, следовательно, определялся и замысел тетралогии «Мыслитель». Но «Война и мир» почти не касалась периода, непосредственно предшествовавшего событиям века XIX, не погружалась в «блестящий век Екатерины» (в своих заметках Алданов обращал внимание на то, что Толстой относился к Екатерине II с какой-то особенной ненавистью и это чувство, естественно, не могло заставить его о ней писать).

«Как романиста,— писал Алданов,— меня в первую очередь занимали не исторические события, не политические явления, а живые