Хрептовского. От средины изображения Манкы шла линия, поднимавшаяся полукругом и спускавшаяся к верхнему концу Хрептовского. Это означало, что сердце Манкы наполнено мыслями о молодом промышленнике...

Но собственное сердце Хрептовского было заковано в гранит. На родине у него осталась невеста, от которой он до сих пор ещё получал по временам письма, и кисет молодой якутки казался ему слишком грубым, чтоб даже класть в него табак. Барский был другого мнения и говорил, что это замечательная вещь, которую хорошо увезти с собою на память, и кисет через очень короткое время перешёл к нему. Он был доволен, но откровенно заявил, что было бы ещё лучше, если бы кисет с живописными письменами с самого начала попал в его собственность как законный подарок. Всё это было не дальше, как с неделю тому назад, и Манкы три дня ходила мрачнее обыкновенного, и от неё нельзя было добиться в буквальном смысле ни слова, как будто она онемела. Но всё-таки она продолжала подкладывать лучшие куски Хрептовскому и заботиться о его белье и одежде.

Берег у избушки представлял узкую полоску ила под крутым угором. Мы вышли и принялись развешивать невод, чистить лодку и вообще исполнять обычные работы рыбаков.

Я заметил, что Хрептовский хромал и вообще двигался несвободно.

-- Ногу стёр, -- объяснил он мне неохотно. -- Одежду надо переменить!..

Манкы вышла с ивовой корзиной и стала складывать в неё рыбу из лодки. Проходя мимо Хрептовского, она посмотрела на него пытливым взглядом, но под волосяной маской лицо его было совершенно скрыто. С таким же успехом можно было бы разглядеть человека сквозь водолазный колокол.

Якут вытащил свой челнок на угорье и утащил его в кусты, -- верный знак, что он намеревался погостить у нас подольше.

Барский повесил последнюю связку верёвок на вешала и, посмотрев вслед девушке, которая уже поднималась на гору с корзиной на плече, слегка вздохнул с комическим видом.

В избе было чисто и пахло свежей хвоей, так как земляной пол был устлан пушистыми веточками лиственницы. На открытом очаге посреди избы тлело несколько больших коряг, наваленных друг на друга. На чисто выскобленном столе стояла жареная рыба на сковородке и котелок с варёным потрохом нельмы. Чайник с готовым чаем тихонько жужжал на краю шестка. Вся избушка, несмотря на сквозные дыры в стенах и окно, затянутое грязным головным платком, вместо рамы со стёклами, дышала особым уютом, который придаёт каждому жилищу забота женщины, будь это дикая чукчанка или пугливая как заяц ламутка.

Манкы по обыкновению уселась в дальнем углу на край своей постели и молча смотрела, как мы уничтожали приготовленные ею припасы. Хрептовский, впрочем, не стал есть. Он уселся нахохлившись на лавке и принялся смотреть на искры, перебегавшие в угольях. Мы окликнули его раз или два, но, не добившись удовлетворительного ответа, оставили его в покое. Это была его обычная манера, когда он чувствовал себя не совсем хорошо, а случалось это так часто, что мы совершенно успели привыкнуть. По его хлипкому здоровью ему совсем не следовало бы приниматься за такую мокрую и трудную работу как неводьба, но из всех нас он был самым пылким "рыбным патриотом" и готов был плескаться в холодной воде до заморозков, когда во всю реку несло толстые пласты шуги, и мокрая одежда замерзала коробом и резала руки и шею.

После целого дня, проведённого на реке, мы тоже чувствовали утомление. К вечеру стало прохладно и сыро, но от тепла избы по спине приятно пробегали мурашки. Глаза слипались. Через пять минут мы уже лежали на лавках вокруг очага, готовясь ко сну. Хрептовский кряхтел и ворочался, но мы не обращали на него внимания и заснули как убитые, чтобы с раннего утра, проснувшись, снова приняться за работу.

II

На другой день, поднявшись с постели, я спустился к реке, чтобы заняться починкой невода. Это была нетрудная, но довольно кропотливая работа, так как вёрткие омули усеяли все сто саженей сети маленькими круглыми дырками. Покончив с неводом, я отправился в амбар, где мне нужно было осмотреть пустые бочонки и замазать дыры сырой древесной смолой. Я плотно притворил двери, чтобы закрыть доступ комарам, и принялся за дело, но не успел я перевернуть кверху дном первого бочонка, как за дверью послышался разговор. То были Манкы и наш вчерашний гость, которые о чём-то спорили по-русски и по-якутски. Заинтересовавшись, я подошёл к стене и осторожно поглядел сквозь бойницу. Манкы стояла у самой стены амбара, выпрямившись и с ножом в руках. Она вынесла на свет корзину с рыбой, собираясь приготовлять юколу, и на доске перед нею лежала раскроенная рыба с отрезанной головой и вырезанной вон костью. Нож, который она держала, был запачкан в крови, и с первого взгляда, пожалуй, могло показаться, что она только что совершила убийство. Нахмуренное лицо и сердито сжатые губы могли только подтвердить это заключение.

-- Зачем злишься? -- сказал якут. -- Я человек молодая, богатая... Есть чем бабу кормить!..

К моему удивлению он пытался говорить по-русски, перемешивая русские слова с якутскими и употребляя невозможные обороты. Выходило очень смешно, как будто бы он нарочно ломался, но я мог понимать почти каждое слово. Вчера в разговоре мы не могли извлечь из него ни одного русского слова, но якуты обыкновенно скрывают своё знание русского языка для того, чтобы иметь преимущество при торговых или иных объяснениях на своём родном наречии.

-- Уйди! -- резко сказала Манкы по-русски, размахивая ножом.

Она ненавидела якутский язык и презирала даже сюсюкающее наречие русских троглодитов, а сама говорила замечательно правильным языком с меткими словечками и старинными оборотами.

-- Что же ты ножом машешь? -- сказал якут обидчиво.

-- Отвяжись! -- коротко сказала Манкы.

-- Зачем отвяжись? -- настаивал якут. -- Я ведь по-хорошему!.. Эй, пойди! Женой буду держать, лисью шубу носить станешь!..

-- Поди к чёрту! -- сказала Манкы.

Для такого чрезвычайного случая как сватовство она отвергла свою немоту, но уста её не произносили ничего, кроме бранных слов.

-- А-и!.. -- взвизгнул и вместе вздохнул якут. -- Видно, тебе нюча [русские] лучше нравятся!..

-- Поди к чёрту! -- повторила девушка ещё выразительнее.

-- Какой? -- приставал якут. -- Толстый?.. Ледяные глаза, голый лоб, с носом как кедровый сучок?..

Это было посильное описание моей наружности в переводе на туземные термины.

Манкы не отвечала.

-- Другой?.. -- приставал якут. -- С топором на лице, шерстяными руками и толстыми усами на лбу?..

Это относилось к длинному носу и косматым бровям Барского.

Манкы и на этот раз ничего не ответила.

-- Ещё другой! -- приставал якут. -- С двойными каменными глазами?..

Это