нельзя по нынешним временам выставить на скачках рабов и рабынь в виде приза. Вот тогда слава поминок была бы еще громче! Увы, новые законы связывают по рукам и ногам!.. А то бы и самого пашу-царя уговорили как-нибудь… Не отказали бы и губурнадор с жандаралами^[3], приехали бы все начальники по нашему приглашению…

Прищуренные, словно куда-то вдаль устремленные глаза Нурбая вдруг расширились, и он с горечью вспомнил, что поминки по Арстаналы, на которых он присутствовал, прошли далеко не с той пышностью, как задумали потомки бека.

— Увы, человек предполагает, а аллах располагает!.. Оттого ли, что потомки Арстаналыбатыра прогневили бога своими чересчур хвастливыми речами, то ли время такое, — как бы там ни было, справили поминки куда беднее, чем затевали сыновья именитого бека. На поминки не то что сарты Андижана или уйгуры Арки, даже близкие наши братья — казахи из Желтых степей — не приехали. Словом, поминки прошли не только что бедно, а вернее сказать, даже убого. На первый приз было поставлено всего сто лошадей да пятьсот овец. Состязание на пиках провели единственный раз. Гостей принимал лишь род самого батыра. Поминки свернули в неделю, и кончились они без особого шума. Дело, оказывается, в том, что не по душе вся эта затея пришлась новой власти. Ходят слухи, будто Барскан, сын Шаймердена, поступил в услужение новой власти и возводит напраслину на Манапбая: тот, мол, устроил богатые поминки по своему отцу, не раз обагрявшему свои руки кровью невинных людей…

Видно, Нурбай собирался еще кое-что сказать, но осекся, помолчал, теребя свою бороду, потом лениво протянул:

— Кто мог подумать, что потомки всемогущего Арстаналы лишатся своего прежнего влияния. Дожили до того, что какой-то Барскан позволяет себе рычать на почитаемого всем народом Манапбая, младшего сына славного Арстаке…

Тут вмешался узкоглазый спутник Нурбая. Он забормотал, не раскрывая сонных глаз:

— Говорят, Манапбай травил людей, смущал народ. Потому и новая власть собирается загнать его подальше…

Серкебай приосанился, делая вид, будто это его ничуть не расстраивает, и небрежно махнул рукой:

— Э! Разве пропадет с голоду такой матерый волк, как Манапбай…

— Да, Манапбай-мирза с голоду не пропадет, — поддакнул Нурбай. — Родня, думаю, не забудет потомка льва… не оставит его без жирного мяска. Но разве только в этом дело? Просто для потомка бека унизительно, если его куда-то зашлют с родной земли… Интересно, сам-то этот Барскан из чернопятых голодранцев? Да, наступило время, люди поедом едят друг дружку…

В юрте установилась тишина. И нарушила ее почтенная Букен байбиче своим вопросом:

— И строптивая жена мирзы отправится с ним туда?

— Говорят, вместе с Манапбаем поедет Айнагуль, дочь Гульгаакы. Другие жены с детьми останутся на родине.

— Когда-то эта ветреница, — не без злорадства сказала Буке и, — запятнала честь Асантая, поблаженствовала в свое время с мирзой, вот бы ей теперь пострадать заодно с ним! Кто знает, может, из-за этой женщины и закатывается нынче звезда потомков бека.

Брат ответил ей:

— Не-ет, Букентай, так говорить тоже нельзя. Пришло время, на цыпочках вынужден ходить не один Манапбай, совративший чужую жену… Если хочешь знать, новая власть сталкивает с высоты величия одних и возвышает других, кто был ничем…

Нурбай повел глазами в сторону сидящих у порога. Казалось, он предостерегал: «Э-э, Букен, не очень-то насчет нынешних времен… Смотри, у твоего порога чернопятые голяки… Еще донесут на нас властям».

— Мясо, наверное, сварилось, байбиче, — прервал разговор Серкебай.

— Свариться-то давно сварилось… Только не хотелось мешать вашей мужской беседе, — вкрадчиво проворковала Букен и сразу же нетерпеливо повысила голос: — Эй, ты, кончила резать лапшу? Неси медную чашу!

Зуракан, ловко орудуя ченгелом — вилкой с медными зубьями и тяжелой деревянной ручкой, украшенной серебряным кольцом, — принялась выкладывать в большую чашу душистую баранину из котла.

Букен байбиче, засучив рукава, собралась было отобрать куски повкусней для мужчин и разложить по малым чашам, как вдруг на глаза ей попался странный белесоватый комок между подвздошной костью и мясом.

— Подожди-ка, это что за штука?..

Букен байбиче воткнула в жирное мясо сверкающее жало ножа с колечком на ручке и медленно перевернула подвздошную кость. О, она не ошиблась. Перед ней лежала побелевшая, похожая на творожную лепешку, сваренная в казане вместе с бараниной лягушка.

— Где были твои глаза, чучело проклятое?

— А что такое? — испугалась Зуракан.

— Чтоб тебе сквозь землю провалиться, вот что такое!

Выхватив ченгел из рук Зуракан, Букен байбиче размахнулась, и, хотя Зуракан отпрянула, удар пришелся ей по лбу. От боли и обиды Зуракан вспылила:

— День-деньской руки мои не знают отдыха… А сегодня я таскала воду совсем в потемках. Ничего не разглядишь без светильника…

Букен байбиче неистово стукнула рукояткой андижанского ножа о край медной чаши.

— Поди прочь! Чтоб в моей юрте духу твоего не было!

— И уйду! Не испугаете! Хватит с меня! Потаскала на себе вязанок с корягами. Пообдирала ноги о камни… И сажи досыта наглоталась у ваших казанов!..

Зуракан рывком откинула полог и широким шагом переступила порог байской юрты.

Букен байбиче на миг оцепенела, а спохватившись, прерывисто завсхлипывала:

— Мерзавка! Отъелась на моих харчах!.. Отблагодарила за мою хлеб-соль, нечего сказать!

Он стоял безмолвно у порога юрты, хотя все видел и слышал, тишайший Текебай, муж Зуракан.

Байбиче сверкнула на него полными гнева глазами.

— Эй, недотепа, что торчишь тут?! Лучше сходи поплачь вместе со своей потаскухой, если тебе жаль ее! А если ты мужчина, схвати свою паршивку за косы да проучи хорошенько, чтобы знала впредь, как перечить госпоже, которая ей в матери годится!..

— Э, байбиче, ничего страшного, — попытался Серкебай уломать жену. — Не может поганой быть земная тварь, попавшая вместе с водой… Успокойся, раскладывай устукапы^[4] по чашам и ставь на дастархан. Гости ждут.

Байбиче сердито передернула плечами:

— Что за вздор! Как я могу почтеннейших людей угощать лягушкой, которую леший полюбил?! Лишь собакам годно это мясо!.. Э-эй, Текебай, разиня! Поворачивайся! Да поживей! Приведи-ка серого валуха белолобого с лопнувшим курдюком!..

Безлунная темная ночь. Заливаясь горькими слезами, Зуракан добежала до своего шалаша.

— Уйду! Уйду! Чем так жить, лучше пусть меня волки растерзают, стервятник расклюет!..

Ощупью собрала свои пожитки. В это время появился Текебай. Он тяжело дышал, — видно,