Вся ночь, которая от часа к часу вечность, проходит в обморочном сне упрёков самоунижения. После такого человек не то что не достоин света, даже себя он не достоин, ибо поставил выше ценностей, выше любви купюры. О, как же невозможно ночью, в темноте, внутри себя, как будто второй голос, слышать эти мысли!
Я не смыкаю глаз, не размыкаю пальцы, мне охота кулаками бить себя по морде за устроенный позор. Я не прощу себя! Какая, к чёрту, тут любовь? Кого теперь способен ты любить? Кто будет на тебя смотреть безгрешными глазами? Как эти глаза способны будут тебя полюбить, когда ты сам себе противен?
Но вот спасение: чуть-чуть забрезжил свет. Он как надежда, ответы, как очищение. Я одеваюсь и иду на улицу. Насыщенный густою влагой воздух пробирает тело дрожью. На улице туман, и от него свежо и хорошо дышать. Он наполняет лёгкие, и ты не можешь верить в то, что пар способен содержать в себе греховность. Он наполняет тебя отрезвляющей прохладой. Как хорошо, что нет людей! Есть улицы, туман, есть предрассветный полумрак, есть ты и никого другого. Туман предусмотрительно пытается сберечь мои глаза и душу от излишне обострённых и контрастных красок надвигающегося лета. Я прохожу через весь город. Я никогда ещё не видел его с этой стороны. Мир смазан полупрозрачной кисеёй тумана, все улицы пустынны, город спит, всё в дрёме и туманной дымке. Всё замерло, всё только для тебя, и редкая машина, словно призрак.
Спустившись по ступеням Потёмкинской лестницы, я выхожу к морскому вокзалу. Я прохожу через него, чтобы взглянуть на море.
Озябшие от утреннего холода суда дрожат на водной глади. Их чуть колеблет ветерок, пришедший из глубин тумана, с той стороны, откуда-то оттуда, и он, качающий немногочисленные катера и яхты у причалов, снимает с мира плёнку слов, нам остаётся только то, что не было облачено в звуки гортани, трансцендентальная суть вещей, которую мы так и не смогли за множество веков в них разглядеть и как-нибудь банально обозвать словами.
Туман и тишина. Доносится до слуха только лишь протяжный жалобный крик чайки. В тумане он звучит, словно призыв о помощи. Зачем она кружит над морем? Что ищет среди этой глубины и непроглядной толщи? Покой? Приют? Успокоение? Или просто пищу, но отчего тогда она кричит так грустно и печально, будто оплакивая то ли своего мужа, то ли детей, а может, даже вовсе не вернувшихся из вечного скитания моряков…
Здесь хорошо искать ответы. Я вдалеке от суеты, передо мною только море. От ветерка и свежести уже не кажется невыносимым то, что так терзало меня ночью. Но почему же я пошёл на это? Как мог надеяться, что эта мерзость — выход?
Ах да, она! Ведь я наивно полагал, что будто бы её смогу вернуть деньгами, что жизнь такая, где зарабатываешь деньги пошлостью и грязью, быть может для меня нормальной. Быть может для неё нормальной…
Отчаянный и недостойный шаг, но что ещё я мог, когда я в одиночестве своём был пуст? Стремглав летели дни и утопали в бездне, они есть воплощение рутины и тщеты. Друзья покинули меня, мечты погибли, страна день ото дня ввергалась в дебри кризиса, коррупции, войны. На что ещё я мог бы опереться? Любовь и смерть. Только они были вокруг, только они казались явью. Одних сжирала смерть, меня — любовь.
Непреодолимое желание манит меня изведать с головой тоску зелёной морской толщи. В ней есть какая-то загадка, какой-то древний не понятный человеку смысл. Я скидываю с себя одежду прямо на причале и, поджавшись, но с размаху, окунаюсь в воду. Вода, холодная как лёд. Я не могу дышать, но делаю гребки руками. И я плыву. Я задыхаюсь, но плыву. Я задыхаюсь в волнах, в гневе, в холоде. Теперь я знаю, зачем понадобился мне холодный отрезвляющий рассол моря. Да, я плыву только за тем, чтобы пройти по краю, чтоб испытать себя, сыграть с собою в жизнь и смерть. В этом тумане и холодных волнах грань между живым и мёртвым миром кажется условной. Там, в глубине зелёных толщ, одновременно ждёт и жизнь и смерть. Я делаю заплыв, и думаю: «Если вернусь — буду достоин жизни».
С трудом, изранив грудь и ногу о безжалостный шершавый край, я выбираюсь на спасительную твердь. Сырое тело пробирает холод, но я не обеспокоен этим. Я смеюсь. Мы, люди, вышли из воды, а я как будто сделал это дважды. Забавно чувствовать, что будто возродился вновь. Теперь как никогда мне видится яснее ясного вся суть церковных омовений. Я будто только что крещён на новую попытку жить.
Всё прошлое мне видится теперь иначе. Мог я подумать, что переезд в Одессу станет для меня ярчайшей частью жизни? Жизнь наша — путь, то несомненно. И ежели она дорога, дорога дальняя и непрямая, непростая, с уключинами, взлётами и падениями, то кто сказал, что для движения по ней нам дадено всего лишь одно средство? Что если должно вовремя сойти, чтоб угадать необходимую нам пересадку. Сойти с маршрута «А», чтобы усесться в поезд «В». Каждая стезя уходит в свою сторону, и потому немыслимо, чтоб миллиард людей сел в поезд жизни на начальной остановке и, не слезая, не меняя поезда, пути, маршрута, ехал в нём до самого конца. У каждого свой путь, и должно тут не пропустить свою особенную остановку, чтоб вовремя сойти и в нужном направлении сесть. Приходится гадать вслепую, куда уходят нити норн, плетущих все эти дороги и их перекрёстки возле Урда. Всё верно! Остановка. Мне пора сходить. Пускай уходит поезд, у него своя дорога.
Я достаю монетку и кидаю в море. Приходится признать, мой путь здесь кончен. Нет больше города, который я любил. Нет города, который был бы для меня, как и Одесса, лишь воспоминанием. Сей город ныне пуст. Нет жизни в нём, и нет надежды. И потому отчётливо я вижу: мне невозможно находиться в нём хотя бы лишний день.
Я собираю свои вещи, их немного. Мы наживаем многое, но из всего того, что собрано за жизнь, в действительности нам нужна лишь мизерная доля скарба.
Но перед тем как развязаться с городом, я всё ж спешу проститься с местом, где всё началось, с тем местом, без которого бы не было меня. Оно всегда было утехой и отрадой. Я с трепетом в душе иду под арку и спускаюсь по ступеням отчего «Домушника». Я думаю, как мне подать своё решение друзьям и коллективу, как объяснить необходимость спешки, но уже в дверях я сталкиваюсь с Сашей Чуприным.
— Ты знаешь, — говорит он, — этой ночью нас ограбили. Украли две консоли, проектор и выручку из кассы.
Окидываю взглядом зал: всё кажется здесь на своих местах, всё кажется таким, каким и было, вот только дух беспечности, веселья,