В перерыве я отираю платком вспотевшее лицо и повторяю текст.
Мы продолжаем.
— А почему вы ушли с прошлой работы? — спрашиваю я.
— Честно, меня там заставляли носить трусики.
— Носить трусики?
— Да, я так их не люблю. В них так жарко, так неудобно.
— И вы сейчас без них?
И далее все реплики в подобном духе: что, дескать, некоторых стесняло то, что она без нижнего белья, и то, что моего героя будет радовать подобная сотрудница, и вот теперь не жарко ли ей ходить в бюстгальтере, она признаётся — жарко, и тут же умудряется его стянуть, расстёгивая при этом пуговицы на белоснежной блузке.
Из под рубашки показываются её груди с крупным соском. «Как у коровы», — почему-то приходит мне на ум. Они, обнажённые, совсем не так прекрасны, как, кажется, должны бы быть в желании всех тех, кто лицезрел их обрисованные в платьях или блузках формы. Вот голая действительность, она без прикрас воображения.
Отсняв сцены с бессмысленными диалогами, мы переходим всё-таки к тому, ради чего тут всё и затевалось. Ира искусно с виду, на деле же я ничего толком не чувствую, красуется, как будто ублажая меня ртом на камеру. Единственное, чего желаю я сейчас, так это поскорее от всего отделаться и чтоб мой пенис не упал до конца съёмок. Но худшее, оказывается, впереди, когда, по сути, всю работу делает Ира, ты смотришь на происходящее, как со стороны, когда же тебе самому приходится её целовать, трогать, и, главное, сливаться с ней в едином ритме, то тут-то ты и ощущаешь всю доподлинную мерзость обстоятельств. Она красивая женщина, но как до унижения порочно, пошло то, что делаем мы с ней на камеру. Мы с нею два примата, что без стыда и без сомнения сношаются на публику, желая в сексе утолить лишь свою низменную похоть, а визави за камерами, с жадностью фиксируя на видео нашу работу, пытаются не упустить движений наших задов и рук и выражения лиц, и предоставленные распутным взорам гениталии. Я чувствую себя униженным, и оттого я напряжён. Я здесь пред ними поношу свою любовь, свою порядочность и свою гордость. Я на глазах чужих людей за деньги, ради денег, сношаюсь с женщиной, не получая никакого удовольствия, лишь думая о том, как бы держать всё это время себя в тонусе, выслушиваю замечания гадких людей и делаю всё так, как надо им. Не я — они распоряжаются моим телом. Мне хочется от всего быстрее отделаться, но процесс затягивается так надолго, что приходится брать перерыв.
— С дебютом, — шепчет она, смеясь.
Я улыбаюсь ей в ответ, не потому что так хочу, а потому что должен и мне стыдно. Я вынужден играть две роли: одну на камеру, другую перед ними, где я необременённый совестью парнишка, которому не стыдно за себя.
От пота её тело блестит в свете прожекторов. Моё от энергичного и нервного труда всё в каплях пота. Ира стирает пот влажной салфеткой и мне даёт одну, чтоб я проделал тоже самое.
Мы переводим дух, но хуже нет, чем возвращаться к съёмкам после перерыва. Меня уже не возбуждает голый вид когда-то даже привлекательного тела Иры. От долгих съёмок всё в паху саднит. Моей руке и потом Ире приходится прикладывать усилия, чтобы вернуть меня к работе. И снова эта мерзость. Я приноравливаюсь, примеряюсь к её телу. Пододвигаюсь чреслами вплотную к её голым жарким ягодицам. Величественную грань любви эта группа киноделов низвела до плоской пошлости.
Я вымотан по полной, хотя и съёмки у нас отняли не больше двух часов. Я одеваюсь, получая из мохнатых загорелых рук Эдуарда то, ради чего я продал своё тело: двести пятьдесят долларов. Два часа порока оплачиваются щедрее месяца труда на двух работах.
Когда я собираюсь уходить, что бы забыть всё то, что было, ко мне подходит Ира, беря меня по-дружески за локоть.
— Я думаю, — говорит она, — без камер у нас получится с тобою лучше.
Глаза её многозначительно горят, они как будто замечают: «А ты ничего!»
Но я устал, мне всё противно, я что-то бормочу в ответ и, только от неё отделавшись, спешу на улицу. Я не иду, я устремляюсь, бегу в ночь, бегу чтобы быстрей добраться до квартиры, быстрее смыть с себя следы, смыть взгляды, руки и ухмылки, смыть объективы камер, смыть порочный пот и грязные, как будто бы имеющие физическую форму, мысли.
Нет, я не тело продавал за деньги — душу.
XXV
Вся ночь — мучения. Мне не даёт покоя голова. В чёрной пещере кружится стая летучих мышей. Они мелькают, машут крыльями, и это ещё полбеды: когда они цепляются своими острыми и маленькими лапками, они с особенным садистским удовольствием сдирают плоть и лижут, лижут твою кровь. Я не могу переносить мучений. Подушка жаркая и жаркое одеяло. И тело, ёрзающее по дивану — в мучениях извивающийся червь с отрубленною головой.
Муть в голове. Сны перемешиваются с явью, и ты уже не знаешь, твои мучительные думы — результат осознанных самокопаний или подсознательного, а потому неподконтрольного внутреннего «Я». Я вскакиваю с кровати. Пот покрывает тело, волосы на голове сырые, распахиваю окно, холодная пронизывающая влага льётся из него в пространство комнаты и на меня. Там в дымке за окном луна. Сегодня есть в её расплывчатом светящемся абрисе особая жестокость. От холода по телу пробегает дрожь. Я провожу рукой по ощетинившейся мурашками груди, она, в сравнении с дыханием ночи, тёплая.
Я снова погружаюсь во влажную кровать. Я снова утопаю в муках. Терзания душевные, но тело поражают отзвуки ментальных пыток. Я силюсь вновь закрыть глаза, но мозг мой, обуянный самобичеванием, не может видеть сны. Даже кошмары сна сейчас бы были для меня приятной переменой, ибо всё то, что наяву, всё, что действительно, реально — так низко, так грязно, подло, что невозможно себя ощущать в поруганном и уязвлённом теле. Ты всё стерпел. Ты сам пошёл на это. Ты думал, что деньгами можно что-то изменить. Может в тебе, не в деньгах дело. Ты жалкий и тщедушный человек!
Но что ещё я мог? Каким занятием я мог бы заработать больше тысячи долларов за месяц? Мне в грёзах и мечтаниях всё виделось не так ужасно, я думал, стоит только побороть стеснение, стереотипы, перешагнуть через навязанную нам мораль… но как же всё это в действительности оказалось гадко… Я не могу себя простить!
Сердце взрывается гранатой; хотя и тело цело, но душа внутри, как будто изувечена осколками, и все терзания — агония души. Я извратил, я изувечил в себе всё, что мог: любовь, тщеславие, смелость, честность, волю. Я
