переворот. Германская революция была подавлена объединенными усилиями верховного командования старой армии (Гинденбург и Гренер) и германской социал-демократии (Эберт). Недаром между канцелярией Эберта и главной квартирой армии был секретный прямой провод о существовании которого не знали даже коллеги Эберта по руководству партией. Выступление генерала фон Люттвица было выступлением одного из партнеров кровавого контрреволюционного дела, который считал данный момент подходящим для удаления другого, социал-демократического партнера. Путч не удался, ибо рабочие орудием всеобщей забастовки оказали контрреволюционному перевороту бешеное сопротивление. Капповцев не поддержала однако и германская буржуазия, если не считать ее помещичьего, откровенно феодального крыла, ибо она боялась протеста Антанты и, главным образом, того, что рабочий класс, победоносно отбив нападение контрреволюции, сумеет развить и углубить свою победу вплоть до низвержения власти монополистического капитала.

Мы знаем, что Фридрих Эберт ненавидел социальную революцию, как грех (его слова принцу Максу Баденскому). Мы знаем, что Эберт был сторонником монархии. «Я согласен на сохранение монархии с социальным акцентом и осуществлением парламентского режима, — говорил он генералу Гренеру накануне ноябрьского переворота. — Я советую вам еще раз использовать последние возможности для спасения монархии и осуществить назначение регентом одного из императорских принцев». Гренер отказался совершить такую попытку, ибо нельзя было убедить Вильгельма II согласиться на такой шаг. Медленно отворачивается Эберт от генерала: «Приходится дать положению развиваться автоматически». Когда затем Шейдеман провозгласил у входа в рейхстаг республику, Эберт устраивает ему сцену: «Ты не имел права это делать. Вопрос о республике или монархии должно решать учредительное собрание». Он стучит кулаком по столу и даже его старый соратник по социал-предательству Шейдеман вынужден затем расписаться в своих воспоминаниях, что такая преданность Эберта монархии его глубоко поразила. Эта преданность была почти донкихотством, ибо в тот момент, подчеркивает Шейдеман, монархии спасти никак нельзя было.

Монархические убеждения Эберта были не случайны и о них стоит напомнить именно теперь, когда вопрос о монархии в Германии столь актуален. Эберт, как подчеркивает Фолькман (в своей книге о германской революции), сопротивлялся провозглашению республики до последнего момента. Почему? Потому что он понимал невозможность подавления революции без помощи контрреволюционного офицерства. «Мысли Эберта, — говорит Фолькман, — возвращались все время к одному и тому же пункту: как отнесется армия к тому, что случилось на родине? Существует ли возможность притти к соглашению с офицерами императорской армии и убедить их поступить на службу к новому государству, по крайней мере, пока не ликвидирован внутренний кризис (т. е. не сломлено революционное движение рабочего класса — Н. К.)? Эберт знает, что мысль о таком сотрудничестве очень смела, что она граничит с предательством по отношению к его собственным товарищам по партии, что ее осуществление чревато многими опасностями. Но эта мысль не оставляет его в покое, она снова и снова является ему в качестве единственного выхода из положения. Ибо осуществление этого плана обеспечивает ему ту вооруженную силу, которая ему необходима, чтобы избежать хаоса (т. е. побороть революцию — Н. К.), эта сила дает ему тот инструмент, который ему необходим для неизбежного решительного боя с радикалами (революционными рабочими — Н. К.)». Конечно, это не значит, чтобы Эберт стремился к открытому, так сказать, публичному союзу с генеральщиной старой армии. Нет, именно в интересах того предательского дела, которое он осуществлял, в интересах германской контрреволюции он стремился поставить дело так, что армия, как бы по собственной инициативе, подавляла революционное движение рабочего класса. Он же являлся для народных масс защитником «демократии» и, таким образом, всегда на случай победоносного роста революционного движения были готовы «демократические» окопы и оборонительные позиции. Когда по поручению генерала Гренера майор Гарбу объясняет Эберту (в декабре 1918 г.) план разоружения берлинских рабочих и революционных солдат, он выносит впечатление, по свидетельству Фолькмана, что «Эберт не хотел бы нести ответственности за такие дела. Он предпочитал бы оставаться свободным по отношению к своим товарищам по правительству и к партии и хотел бы, чтобы его поставили лицом к лицу с совершившимися фактами». Сколь созвучна нашей эпохе прочищения социал-фашизмом путей фашистской диктатуры эта предательская установка предшественника Гинденбурга и в некотором роде его учителя! Зато Эберт ловко выгораживает контрреволюционное офицерство на заседании исполнительного комитета берлинского совета, пустив в ход старый прием: снятие опасного вопроса с повестки дня. Убеждение Эберта в том, что от сотрудничества с контрреволюционным офицерством отказаться никак нельзя, сопровождает его в его политических выступлениях даже тогда, когда он ясно видит, что это офицерство его предает и что оно собирается обойтись без него в осуществлении своих целей. Ему достаточно хоть малейшего ласкового слова, малейшего жеста, который бы свидетельствовал о приверженности контрреволюционного офицерства эбертовской идее сотрудничества с социал-фашизмом, чтобы были сданы в архив решительно все сомнения и опасения. За неделю до капповского путча правительство получает сведения о готовящемся контрреволюционном перевороте. Эберт едет в Деберицкий лагерь. Войска проходят перед ним церемониальным маршем, и Эберт радостно, как свидетельствует очевидец Фолькман, говорит: «Я не ошибся в своей ставке на офицерство». Здесь он чувствует себя, по крайней мере, среди друзей. Вот по рабочим кварталам итти страшно. Крадучись приходится пробираться мимо стен домов, уподобившись летучей мыши. «Я не выдержу этой собачьей жизни», говорит он со стоном ненависти к рабочим своему сотоварищу по предательству — Филиппу Шейдеману.

Правительство Эберта бежало в капповские дни из Берлина потому, что «оставшиеся ему верными» рейхсверовские части не согласились, как мы знаем, выступать против бригады Эргардта. О невозможности братоубийственной битвы у Бранденбургских ворот на решающем заседании правительства выступал от имени офицерства, как мы уже видели, генерал фон Сект. Этот генерал не пошел с капповцами: он попросил увольнения в отпуск, успев до этого арестовать и отправить к капповцу Люттвицу