разговаривать, ничего не меняло. Истории перевезенных были похожи, что две капли воды.

Мать ее Господь к себе прибрал, отец погоревал, да снова женился. Может статься свои дети пошли. А падчерица — неугодна, чужой стала в родном доме. Пока мала была — по хозяйству помогала, а вот скоро пора придет замуж выдавать, а что в приданное дать-то?..

Лодочка пристала к берегу.

Отец и дочь пошли по тропинке, к монастырским воротам, но входить не стали. Позвали настоятельницу. Та вышла.

— Вот, привез… — сообщил отец. — Вам писали.

За будущую невесту Христову протянул игуменье приданное — кошель с полтиной серебром да медяками.

Та приняла с легким кивком, осмотрела девчонку.

— Как звать?..

— Варька… Варвара…

— Сколько тебе лет?..

— Двенадцатый…

Игуменья кивнула: девчонка выглядела куда моложе своих лет. Если бы не сказали что это девочка, так сразу и не угадаешь. Даже одета в какое-то тряпье похуже: рубаху под жилеткой, шаровары, волосы — под шапчонкой, похожей на клобук.

Таких матушка-настоятельница знала, видывала. Это был ребенок декабря: зачат в апреле, когда в сусеках — шаром покати. Выношена через жаркое лето, когда плод тянет из мамки все соки. Рождена в морозы, крещена в пургу, выкормлена в зиму лютую да голодную.

У таких мечта все жизни — наесться, выспаться и отдохнуть. Но сжить таких со света — напрасный труд. Такие цепкие, как клещ, сыты бывают корочкой, спят по четыре часа в сутки. Выживают каким-то чудом. Все умрут, а она одна останется.

Так думала матушка. И даже не подозревала, насколько была права.

Через открытые ворота было видно монастырский двор. Девчонка была любопытна, все новое ее влекло. Во дворе прохаживались монахини, еще одна тянула из колодца ведро с водой.

— Она у меня в мамку-покойницу, набожная… — бормотал отец.

И тут как нарочно, осмотревшись, отроковица удивленна воскликнула:

— А что, здесь мальчишек совсем нету?

Крестьянин расплылся в виноватой улыбке:

— Это она у меня дома… Все с братьями игралась…

— Для тебя, дева, мальчишки закончились. Равно как и игры, — проговорила игуменья. — Ну, проходи, коль пришла…

— Так сразу? — удивился отец.

— А чего медлить-то…

— Попрощаться?..

— Зачем?.. Ежели тяжело расставаться, так можно было ее вовсе сюда не везти. Вас-то силком никто сюда не тянул… — печально произнесла игуменья, но сменила полугнев на милость. — Хотя прощайтесь… Не жалко.

— Помолись за нас, — попросил отец. — Ты уже почти в царстве Господнем.

Варька кивнула, шмыгнула носом — верно, простыла этой ночью.

Надо было, наверное, всплакнуть, но отчего-то не грустилось. Хотя и радости тоже не чувствовалось — было как-то все равно. Она развернулась и пошла.

Надо ли говорить, что более они не увиделись?

* * *

— Пробудись… — просила шепотом Варька. — Встань и иди.

Совершенно ничего не происходило. Чудотворницы на этой жизненной ступени из Варвары не получалось.

— Да полно тебе ей бормотать, — замечала другая монашенка. — Не слышит она ни рожна. Знаешь, сколько до тебя ей вот так говорили?.. И щипали ее и трясли. Ничего не помогаить…

…Привычная к грязной работе, к скотине и навозу, эту работу Варька возненавидела на второй же день. Коровка или даже овца, животина, глупей которой нет, завсегда заботу, ласку, чувствует. За них тварь ластится, смотрит на тебя глазами преданными, полной пусть и звериной, но любви.

А тут будто ворочаешь кусок живого, но от этого еще более противного мяса.

* * *

Варька уже присутствовала при пострижении в монахини: бывшая послушница проползла на коленях через всю церковь к Царским вратам, благо путь был недалек. Три раза были отброшены ножницы, и три раза постригаемая их подавала. Делала так, не потому что хотела, а потому как так положено.

Но постриг был не Варвары. Игуменья постановила, что для иноческого чина девочка молода да неопытна. Спешить некуда, пусть походит в послушницах, в рясофорах.

Варьке полагался черный подрясник, но голову ей покрывал платок не черный, монашеский а послушнический белый. Во всем остальном на нее распространялся монастырский устав: ранний подъем, ежели не было всенощной, молитвы, и работа, работа, работа…

Первым послушанием ей определили ухаживать за больной, которая лежала в домике за кельями. Много лет та не открывала глаза. На вид женщине было лет за тридцать, и не так уж много было в монастыре монахинь, которые помнили, когда она появилась. Те, кто все же помнил, рассказывали, что человек этот проспал всю свою жизнь…

Говорили: младенец, обычно выходя из безопасного чрева матери, пугается мира и кричит на него. Тут же, сказывали, за двоих кричала только роженица. Ребенок появился на свет, не издав и звука. Повитуха уже было думала, что новорожденная мертва, но приложила ухо к груди, услыхала стук маленького сердечка.

Ребенок спал.

Новорожденная девочка не проснулась ни в первый день своей жизни, ни во второй. И неведомо, какие сны ей снились. Во сне же она тянулась губками к мамкиной титьке, сосала молоко, не открывая глаз.

На третий день ее крестили.

О возможности этого тогдашний батюшка долго думал. С одной стороны, ребенок явно не походил на обычное плачущее, ревущее, голодающее живое существо. Это было вроде бы и живое и мертвое. Вернее сказать и не живое, и не мертвое: ело, когда кормили, а не кормили бы — так бы и умерло. Не дьявольские ли это чары?

С иной стороны: ребенка, жизнь которого тонка, словно мыльный пузырь, надлежит крестить спешно. Опять же, а вдруг святой обряд рассеет чары, пробудит младенца ото сна?

Сомнения, как исстари водится на Руси, решила взятка.

Но ледяная крестильная купель и святая вода не разбудила новокрещеную…

Недолго думая, нарекли ее именем Фекла, полагая, что крещенная все равно не жилица на этом свете, и особой выдумки не заслуживает.

Но чадо на свете зажилось, и во сне пережило своих родителей, после чего односельчане спящую деву свезли в монастырь.

К тому времени ее кормили хлебом, смоченным молоком. Его заворачивали в тряпицу, подносили сверточек к губам девицы, она его начинала исправно сосать. Следовало только замечать, чтоб она не проглотила и тряпку. Монахиням еще надлежало еще мыть, менять постель да одежду, поворачивать, чтоб не было пролежней.

Когда игуменья впервые провела Варьку к спящей, то проговорила чуть не с нежностью, указывая на ложе:

— Вот истинная праведница. За всю свою жизнь он никому не сделала зла, не сказала дурного слова.

— Добра, он тоже не сделала… — пробормотала Варька.

— Да как это не сделала? — ахнула