крутой, который с ним, однако, всегда обходился мягко. Его звали мистер Хоббс, и Кедрик очень уважал и любил его. Он считал его очень богатой и влиятельной персоной; ведь столько у него было разных вещей в лавке — и сливы, и фиги, и апельсины, и бисквиты, да, кроме того, этот богач имел лошадь и телегу. Кедрик любил и поставщика молока, и булочника, и торговку яблоками, но больше всех — м-ра Хоббса; он был с ним на такой короткой ноге, что каждый день приходил к нему и часто подолгу сидел у него в лавке, рассуждая о разных текущих вопросах. Нужно было дивиться, о чем только они не толковали — о четвертом июля^[2], например. Когда они начинали говорить об этом дне, то разговору их, кажется, и конца не было. М-р Хоббс был очень дурного мнения насчет «британцев» и пересказывал всю историю войны за освобождение, сообщая самые удивительные и патриотические рассказы о коварстве врага и геройской храбрости защитников отечества, и даже великодушно повторял выдержки из декларации о независимости.

Кедрик приходил в такой восторг, что у него разгорались глаза, краснели щеки, и кудри его от волнения сбивались в какую-то золотистую кучу. Вернувшись домой, он не знал, как ему поскорее окончить обед, чтобы успеть рассказать матери слышанное им от своего старого друга. Вероятно, м-р Хоббс и посеял в нем первый интерес к политике. Этот патриот-лавочник был большой любитель читать газеты; благодаря этому обстоятельству, Кедрик слышал от него многое о происходившем в Вашингтоне^[3]; и м-р Хоббс обыкновенно сообщал ему, что президент делал хорошего или дурного. Однажды, во время выборов, интерес наших политиков к государственным делам своего отечества дошел до высших пределов, и, чего доброго, не будь м-ра Хоббса и Кедрика, кто знает, какая участь постигла бы республику. М-р Хоббс взял его с собою и показал ему факельное шествие. Великое множество людей, несших факелы, оставило в нем воспоминание о каком-то крупном мужчине, который стоял у фонарного столба и держал на плечах хорошенького маленького мальчика, кричавшего ура и махавшего своей шляпой.

Вскоре после этих выборов, когда Кедрику пошел восьмой год, случилось событие, произведшее резкую перемену в его жизни. Замечательно было то, что в день этого события он толковал с м-ром Хоббсом об Англии и королеве, и м-р Хоббс сказал несколько весьма жестоких слов насчет английской аристократии, особенно негодуя на тамошних графов и маркизов. Горячее это было утро; Кедрик, поиграв с несколькими друзьями в солдаты, отправился в лавку отдохнуть и застал м-ра Хоббса, сидевшего с весьма раздражённым, даже свирепым, видом над лондонской иллюстрированной газетой, картинка которой изображала какую-то придворную церемонию.

— А,— сказал он,— вот как они поживают.

Кедрик взобрался по обыкновению на высокий стул, сдвинул на затылок свою шляпу и засунул руки в карманы, как бы готовясь сочувственно внимать словоизвержениям м-ра Хоббса.

— Вы много маркизов знавали, мистер Хоббс? — осведомился Кедрик,— или графов?

— Нет,— ответил м-р Хоббс с негодованием;— вряд ли.

И, довольный своим выражением, он гордо осмотрелся кругом и потер себе лоб.

— Может быть, они не были бы графами, если бы знали что-нибудь лучшее,— сказал Кедрик, чувствуя некоторое сострадание к их несчастному положению.

— Ну, навряд ли! — сказал м-р Хоббс.— Они, напротив, гордятся этим!

Как раз в средине их разговора явилась служанка, Мэри. Кедрик подумал, что, может быть, она пришла купить сахару, но он ошибся. Мэри была бледна и как будто чем-то взволнована.

— Пойдемте домой, голубчик,— сказала она,— барыня вас спрашивает.

Кедрик спрыгнул со стула.

— Она хочет со мной куда-нибудь идти, Мэри? — спросил он.— До свидания, мистер Хоббс. Мы еще увидимся.

Он не понимал, почему Мэри смотрела на него таким удивленным взглядом и как-то странно покачивала головою.

— Что с тобой, Мэри? — спросил он.— Или это от жаркой погоды?

— Нет,— отвечала Мэри;— но у нас случилось что-то странное.

— У Милочки от солнца голова разболелась? — осведомился он с беспокойством.

Но дело было не в том. Когда они подошли к дому, перед ним стояла карета, и кто-то разговаривал с мамой в гостиной. Мэри поспешно повела его наверх, где одела его в лучший летний костюм, из фланели сливочного цвета с красным шарфом, и причесала его кудрявые локоны.

Все это время Мэри что-то бормотала про себя насчет дворянства вообще и лордов в особенности, но Кедрик, как ни велико было его недоумение, не стал много расспрашивать няню, рассчитывая все узнать от матери. Одевшись, он сбежал вниз и вошел в гостиную. Высокий, худой господин, с острыми чертами лица, сидел в кресле. Рядом с ним стояла мать, бледная и со слезами на глазах, как ему показалось.

— О! Кедрик!— воскликнула она и быстро направилась к мальчику, обхватила его обеими руками и, тревожно, испуганно покрывая его поцелуями, повторяла: — О, мой бесценный Кедди!

Старик поднялся с кресла и, потирая костлявою рукой свой подбородок, начал пристально разглядывать мальчика.

Казалось, он смотрел не без удовольствия.

— Итак,— произнес он, наконец, с расстановкою,— итак это маленький лорд Фонтлерой. 

II.

В течение следовавшей затем недели Кедрик ходил как очарованный; он еще не переживал такого странного, непонятного времени. Во-первых, его очень удивило то, что рассказала ему мать. Он должен был прослушать этот рассказ два или три раза, прежде чем мог понять его. Он решительно не в состоянии был представить себе, что подумает об этом м-р Хоббс. История начиналась с графов: его дед, которого он никогда не видал, был граф; и его старший дядя, если бы не был убит при падении с лошади, со временем должен бы стать тоже графом; а после смерти сделался бы графом другой его дядя, если бы внезапно не умер в Риме от лихорадки. После этого стал бы графом его собственный папа, если бы он был жив; но так как они все умерли, и остался один Кедрик, то выходило, как будто, что ему предстоит быть графом после смерти дедушки — а пока он лорд Фонтлерой.

Он сильно побледнел, когда ему сказали это в первый раз.

— О Милочка! — воскликнул он,— мне бы не хотелось быть графом. У нас нет ни одного мальчика — графа. Нельзя ли и мне не быть графом?

Но избежать этого было, по-видимому, невозможно. И когда, в тот же день вечером, они сидели с матерью у окна и смотрели из него на свою скромную улицу, у них зашел об этом длинный разговор. Кедрик помещался на своей скамейке, обхватив по обыкновению одно колено руками и с лицом, почти красным от напряжения мысли. Оказалось, что дедушка прислал за ним, чтобы увезти его в