говорил, — думал он у Рижского вокзала. — Счастье незнания… Ага, ага. Опять сон…»
— Выбросьте меня на Трифоновке, что ли… — сказал он таксисту.
На проходной общежития дежурила старая беззубая Меланья Тихоновна. Когда-то были они большими друзьями, она все про Егора знала, теперь же перепутала его с кем-то.
— Скажите мне что-нибудь мудрое, — попросил он ее после признаний, как будто больше всего нуждаясь сейчас в слове крестьянки из Севска, при которой начиналась его московская жизнь.
— Деток у тебя сколько? Двое? Чего скажу? Жизнь богата своим домом.
— Спасибо. А еще?
— Это и все, — развела она руки. — Чего ж больше-то?
А Свербеев говорил ему во Пскове: «У души свой дом, и дом этот — душа другая…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эта великая, великая и простая жизнь… Великая и простая.
ГОД СПУСТЯ Егор снимался у монгольской границы, и не было ему странно, что писем он ждал только из дому и от друзей. И ничего странного не было в том, что К. уже не существовало в его жизни: чудесный обман выветрился из души так же легко, как и зародился в позапрошлое лето. Только дружба казалась еще вечной. Только Дмитрию да Никите продолжал он посылать свои крики: «Где ты? Что с тобой?..»
ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ он писал друзьям то же самое. Было уже начало одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.
ГОД СПУСТЯ Егор снимался у монгольской границы, и не было ему странно, что писем он ждал только из дому и от друзей. И ничего странного не было в том, что К. уже не существовало в его жизни: чудесный обман выветрился из души так же легко, как и зародился в позапрошлое лето. Только дружба казалась еще вечной. Только Дмитрию да Никите продолжал он посылать свои крики: «Где ты? Что с тобой?..»
ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ он писал друзьям то же самое. Было уже начало одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.