лоскутки ткани, а где — плоти. В левой части груди зияла черно-красная дыра.

Люди смотрели на меня. Я ощущал их сострадательные взгляды, пребывая в глубинах ужаса.

— У нее вырвали сердце, — сказал кто-то. — Как и у других.

Тело накрыли простыней. Затем подняли и понесли прочь, в мертвецкую. Кто-то выкрикнул:

— Чудовище! Сатана! Содрать с него кожу живьем!

— Его еще не поймали, — пробурчал кто-то в ответ.

«У нее вырвали сердце, — звенело в моей голове, — у нее вырвали сердце, как и у других».

Это тело, которое только что унесли. Это изувеченное оскверненное тело. Была ли это еще Анжелика? Во мне что-то клохтало и щелкало. Я видел, как из земельной жижи появилась черная пасть, огромный зев с черными губами, который всасывал воздух, с чавканьем глотал и исчезал. А потом появлялся снова, и снова исчезал, и снова появлялся.

Грянул гром, и святые в воротах церкви склонились надо мной.

— Вот он идет, — шептали они, — тот, кто вырвал сердце у этой женщины.

Я не помню, как подошел к церкви. Помню, что Рихард был со мной. Вокруг нас все грохотало. Это была гроза грехопадения и очищения, молнии сверкали стрелами, направленными против самого Бога. Мейстер Йерихо играл на органе. Это был призрак демона, весь окутанный мраком, червь, выползающий из логова, исторгающий яд отчаяния. Он буравил себе путь из недр земли и поглощал ее, поднимаясь все выше. Глухие толчки из-под земли усиливались, все вокруг росло и разбухало, обращаясь уродливыми ртами, из которых рвались наружу вопли человеческих страданий. Это был голос всепоглощающего ужаса перед бесконечностью, это были слезы укора собственной бренности и порочности. Но там, на недосягаемой высоте, из света явилась гармония, эфирное серебро, благое предзнаменование, голос, полный утешения и неземной благодати.

— Слышишь? — Рихард вцепился в меня.

Краем глаза я уловил, как каменный рыцарь, возвышающийся на колонне под готическим балдахином, словно встрепенулся. Каменная голова макграфа повернулась. Он слушал.

— Да, это же голос Анжелики, — сказал я.

Тогда он начал понемногу стихать, унося с собой сладостную тайну, сопровождаемый шелестом распахнутых крыльев, которые уносили его туда, куда стремится каждая душа, — в небесную крепость избавления.

Теперь я со странной ясностью понял, как был слеп все последнее время, но то, что произошло, мало-помалу все расставило по местам. Я должен был последовать за этим зовом. Совсем недавно тело Анжелики было снова отпето и погребено. Полицию это мало интересовало. Но я и не ожидал, что будет по-другому. И снова черная туча смерти нависла над нашим домом. Она накрыла своим саваном Валли, ту, что перед кончиной Анжелики приносила ей радость и силы. Солнце стояло высоко и ярко сияло, когда мы хоронили ее. Могила девочки расположилась рядом с могилой Анжелики.

— Не сегодня! — сказал я Рихарду, и он понимающе кивнул. — Не сегодня!

Ближе к вечеру мы прокрались в кладбищенскую часовню, на стене которой возвышался святой Христофор. В сумерках он выглядел угрожающе. На уровне его колен было небольшое оконце, прикрытое зарослями кустарника. Через него хорошо было видно весь погост, который так часто теперь бывал осквернен. Дневной свет долго не хотел отступать, но наконец мы увидели, как бархатное покрывало ночи дугой поднялось над горизонтом и постепенно закрыло собой небо, преграждая путь свету. Кладбище начало оживать. Что-то копошилось под землей и рвалось наружу. Мимо нас сновали крысы, разжиревшие от плоти покойников. Мы стояли, потеряв чувство времени, вероятно, довольно долго. Тревога, вызванная приключением, сменилась равнодушием. Мы были жертвами рока, а не искателями приключений. Северное сияние уже выгорело, часы Рихарда показывали половину второго.

Между могилами, припадая к земле, бесшумно суетилась ночная тварь. Мы знали, что люди из полиции тоже ведут наблюдение. Но им приказали оставаться на местах. Уж слишком часто дозорные и полицейские упускали этого призрака. Наконец на той стороне кладбища кто-то начал копать, бесшумно, мы скорее догадывались о том, что это происходит, чем слышали наверняка. Мы хотели узнать, что же потом происходит с сердцами. Это ожидание казалось настоящей пыткой. С натянутыми нервами и напряженными мышцами, мы готовы были сорваться в любой момент.

— Сейчас, — сказали мы друг другу и начали охоту.

Прячась за надгробными плитами, мы ползли на животе к самому краю могильного ряда, туда, где покоилась Валли, приятельница моей Анжелики. Уже летели во все стороны комья земли. Чья-то голова то выныривала из ямы, озираясь, то снова погружалась внутрь. Тошнота и отвращение начали подкатывать к моему горлу. Лишь с трудом я поборол парализующий страх. По ту сторону тяжело дышала ожившая тьма, древесина разломилась под ударами железной кирки, которая с мерзким хлюпаньем впилась в человеческую плоть. Обеими руками я судорожно ухватился за ржавый железный крест. Трость со свинцовым набалдашником выпала из моих рук.

Справа над разрытой могилой стоял человек. Сейчас был именно тот момент, в который он всегда умудрялся ускользнуть от преследователей. Но мы не отставали, не теряли его из виду, хотя дыхание со свистом выходило из наших легких и перед глазами то и дело вспыхивали огоньки. За кладбищенской оградой он на какое-то время остановился, трепеща перед собиравшимся рассветом, но вот скрипнула дверца в церковную ризницу. Прыжками мы направились следом, но нам преградили путь старые церковные двери, запечатанные скрещенными стальными полосами, инкрустированными коваными драконьими головами. Мы нашли ризничего и попросили его отпереть нам. Полоска багряного утреннего света уже прорезала тьму, проход к органу заскрипел под нашими ногами, очень осторожно, стараясь не создавать шума, мы крались по старому древесному полу.

Там на стремянке возле органных труб на цыпочках стоял органист, Мейстер Йерихо, и рьяно над чем-то трудился, не замечая ничего вокруг. В мгновение ока мы подались вперед, опрокинули стремянку и навалились на брыкающегося старика, двумя руками сдавив ему горло. Я почувствовал, что он укусил мне палец. Но после удара в висок Мейстер затих.

Несгибаемые в своем сверкающем стальном величии, непроходимой стеной возвышались трубы органа. Высокие голоса пускали ростки и, насаждаясь все теснее, превращались из густой поросли в непроходимую чащу. Изо рта одной трубы регистра vox humana что-то едва заметно выглядывало. Что-то багряно-красное. Человеческое сердце? Мы подставили стремянку и забрались наверх. Внутри каждой органной трубы на длинной проволоке крепилось человеческое сердце,