Брюс Роджерс Спасательный шлюп в полыхающем море

Дезертиры.

Когда я не вижу, куда двигаться дальше, когда мысли путаются, когда неясно, чего не хватает ПТС, чтобы он стал обителью, ковчегом, спасением моей души, — я думаю о дезертирах.

Думаю о людях на тонущем танкере. На мили и мили окрест ни огонька, только вода, чёрная и ледяная. Корабль объят пламенем. За краем горящего нефтяного пятна сидит в спасательной шлюпке человек и глядит на товарищей. Палуба кренится. Люди у борта машут руками, но человек в лодке не возвращается. Он изо всех сил гребёт, гребёт прочь. Тем, кто ещё машет, ещё надеется, им кажется, будто пламя взметнулось выше, но нет — то погружается в горящее море танкер.

Или так:

Полярник просыпается. Ему снились лёд и ветер, и наяву они же. Обмороженные руки, ноги в спальном мешке оттаяли и горят. Терпеть почти нет мочи, но он говорит себе, что будет жить. Пока спутник в силах управлять нартами — будет жить. На непослушных ногах выходит из палатки, щурится на солнце. Собак и нарт нет. Он долго смотрит, как ветер заметает следы полозьев.

В моих грёзах мертвецы свидетельствуют.

Со дна моря машут руками мёртвые моряки.

Из-подо льда торчит в обвиняющем жесте иссохший палец.

* * *

Наверное, когда-то я не осознавал неустанного биения сердца, — не помню. Вот самое раннее воспоминание: я лежу в постели, распахнув глаза в черноту, и пытаюсь представить, каково это — быть мёртвым.

Я спросил отца. Он был человек практичный.

— Примерно так, — сказал он, показывая часы, оставшиеся от моего деда — древность, работающую от сжатой пружины, а не от батарейки. Он их завёл. — Слушай.

Они тикали.

— Так и наши сердца. — Он подал часы мне. — В конце концов они останавливаются. Вот тебе и смерть.

— А что потом?

— Потом — ничего. Потом мы мертвы. Нас попросту больше нет — ни мысли, ни чувств. Ничего.

Он дал мне их поносить. На другое утро завод кончился. Я приложил часы к уху и услышал… да ничего не услышал.

Уже тогда, лёжа в темной комнате и думая о пустоте, я замышлял побег.

Сердце стучало, ведя обратный отсчёт.

Я не был одинок. После дипломной по нейронике я нашёл работу в университете и в проектах недостатка не испытывал. Но исследования — дело неспешное.

Тик-так, тик-так.

К пятидесяти шести годам я понял, что в гонке со смертью не успеваю. Повезло уже протянуть так долго — и это в самый расцвет террористического шика. Аграрное подполье и монетаристы переживали упадок, но им на смену пришло поколение бомбистов, раз в десять более активное и в сто — неразборчивее в выборе целей. «Пластит», «Пламя», «Имплозия»… Они называли себя как рок-группы. И, конечно, обычные уличные преступники — те не задумываясь шлёпнут тебя из сплиттеров и выдерут из твоего тела чип в надежде, что на нём хватит средств на дозу той или иной позарез нужной дряни.

Конечно, статистически то, что я жив, было неудивительно. Но включая CNN-4, «зеркало улицы», я неизменно попадал на свежезаснятую резню и удивлялся, что жив ещё хоть кто-то.

Пятьдесят шесть. Столько мне было, когда позвонили от Бирли. Я с ним встретился, начал работать с Ричардсоном, и у меня затеплилась надежда, что я успею, что смерть не такой уж хороший стайер, как принято считать.

Конечно, я слышал о Бирли, при таких-то деньгах, как у него. Слышал и о Ричардсоне. Он блистал в сфере аналоговой информации.

Ни на кого я так не надеялся, как на этих двоих. Оба были волшебниками своего дела. И на обоих — я понимал с самого начала — положиться нельзя.

Бирли с его деньгами и обаянием политика бросит проект, едва наскучит. А у Ричардсона были свои расчёты. Даже когда мы сработались, когда дело спорилось, по-настоящему он не верил.

Сидя в его кабинете, мы смотрели запись пресс-конференции Бирли — и нашей тоже, хотя мы ответили всего на несколько вопросов. Даже Ричардсон понимал, что риторику надо оставить Бирли.

— Многокамерный многофазный аналоговый процессор, — повторил Бирли на экране. — Мы предпочитаем называть его ПТС. — Он тепло улыбнулся. — «По ту сторону».

Ричардсон проворчал из-за своего стола:

— Боже. Подумают, мы тут спиритические сеансы проводим.

— Брось, — сказал я. — В том-то вся и соль.

— Ты и правда мечтаешь жить вечно внутри машины? Если — чудеса в решете! — окажется, что это возможно?

— Да.

— Твоя беда в том, что ты трусишка, — сказал он, тыча пальцем. — Ты шарахаешься от смерти. Не больно-то научный подход. Где любознательность?

Я едва не сказал ему, что через двадцать лет он запоёт по-другому, но сдержался. Может, и нет. Раз я всегда видел в смерти врага, вдруг кто-то вроде Ричардсона врага в ней не увидит вовсе?

— А ведь мы сделали прорыв в области машинного разума, — продолжал Ричардсон. — Неужели это не замечательно само по себе? Неужели обязательно притворяться, что это шаг к синтезированной послежизни?

Бирли на экране говорил:

— Из всех врагов, которым бросало вызов человечество, меньше всего мы ожидали победить смерть.

— Как будто уже победили!

Бирли проникновенно взирал с экрана. Разрешил на конференции одну-единственную видеокамеру, чтобы знать, когда глядит зрителям в глаза.

— Некоторые из вас никогда не умрут. Вот перспектива наших исследований. Первооткрыватели бесконечного! Разве кто-то откажется увидеть марш поколений? Какими будут внуки моих внуков? Что будет через сто лет? Тысячу? Миллион? — И, после паузы и ещё одной ласковой улыбки, шёпотом: — Кто-то доживёт и узнает.

Ричардсон пукнул губами.

— Ладно, он перегибает. — признал я. — Но это Бирли. Он скажет всё, чтобы впечатлить, но результат — финансирование!

На экране седовласый Бирли перефразировал вопросы, как умел только он, и выворачивал наизнанку нападки. Не рановато ли объявлять о прорыве, несущем надежду миллионам? А сам-то Бирли получит выгоду от победы над старейшим и самым жестоким врагом человечества? Ступит ли он первым на опасную — вполне возможно — территорию вечности, чтобы убедиться: риска нет?

Потом он представлял нас, рассказывал репортёрам о моём гении по аппаратной части и гении Ричардсона в области аналоговой информации. С нами работали шестьдесят техников и ассистентов, но послушать Бирли — всё держится на нас двоих. В некотором смысле так и было. Ни меня, ни Ричардсона не заменить, если нужна та же синергия.

— Два великих ума в гонке за бессмертием, — вещал Бирли. Он вольно пересказал мои слова: Ричардсон всегда на два шага впереди моих разработок, видит приложения, не замеченные мною, мне приходится бежать, чтобы за ним успеть, предлагать новые структуры,