Ad Augusta per angusta

— Ты едешь в Швейцарию? Ты должен повидаться с Аугустой. Она мне…

Включился зеленый свет, высвободив поток машин, ко­торые перекрыли голос Жетулиу, но не прервали его.

— …ее сразу узнаешь. Совсем не изменилась, хотя…

Перед ними затормозила бетономешалка, чан которой вращался, пересыпая камешки.

—…по-прежнему соблазнительная… ты знаешь, я… изя­щество… ее телефон…

Он достал из кармана плаща смятую визитку, прочитал номер телефона в Лугано, который Артур мысленно запе­чатлел, не будучи уверен, что вспомнит его через час.

— Извини, я спешу, — сказал Жетулиу и приподнял чуд­ную твидовую шляпу, прикрывавшую его череп, похожий на сахарную голову.

Снова зажегся красный, и он в три шага пересек улицу Святых Отцов. С противоположного тротуара помахал над головой белым платком, словно поезд уже увозил Артура в Швейцарию, в Тичино. Между ними встрял автобус. Когда он проехал, бразилец уже исчез, оставив своего собесед­ника наедине с номером телефона, которого он слишком долго ждал и теперь не был уверен, что им воспользуется. Особенно получив его от Жетулиу.

Пока Артур поднимается по улице Святых Отцов по на­правлению к бульвару Сен-Жермен, думая о другом, но все же оборачиваясь в надежде, что Жетулиу снова возникнет сзади и расскажет что-нибудь еще об Аугусте, номер теле­фона впечатывается в его память, и тяжкая тоска сжимает горло. Да что ж это? Кому прокричать: «Слишком поздно, жизнь прошла. Того, что плохо кончилось, не начнешь сна­чала»? Уж конечно не этим торопливым прохожим, студентам-медикам, выстроившимся в очередь перед конди­терской, из-за чего ему приходится сойти с тротуара, не позаботившись взглянуть, кто едет по шоссе. Машина поч­ти задевает его, и на Артура выплескивается ругань, вызы­вающая смех у студентов. Умереть под колесами, в такую минуту — какая горькая ирония, двадцать лет спустя… Умереть надо было сразу, чтобы не влачить за собой бремя неудачи, которая до сих пор сковывает ледяным холодом его мужскую жизнь.

Артур входит в ресторан, где его ждут два уполномо­ченных одного немецкого банка. Ему нравится бизнес, на­учивший его лгать и утаивать. Понемногу в нем зародился двойник, совершенно другой человек, который пригожда­ется ему при переговорах: сухой, говорящий всегда только по делу, притворяющийся, будто не слушает, но при этом не упускающий ни слова из того, что ему говорят, трезвый, не курящий и снимающий на американский манер пиджак, чтобы вести разговор в рубашке, держа под рукой чашку кофе, внезапно переходя с фамилий на имена, как только партия кажется ему выигранной. «Это не я! Это не я!» — ска­зал он себе, случайно взглянув в зеркало напротив стола, где сидел. Но «я», настоящее «я» стирается с каждым днем. Су­ществует ли оно еще? А если существует, то покоится под прошедшими годами, разбитое на куски, вместе с биением сердца и иллюзиями двадцатилетнего юнца. И если порой это «я» возрождается из пепла в огне лжи самому себе, от него все еще веет ароматом Аугусты.

За двадцать лет до того, осенью 1955 года «Квин Мэри» собирался отплыть из Шербура в Нью-Йорк. Обычно плава­ние занимало каких-нибудь четыре дня, но это в исключи­тельном порядке продлится шесть, поскольку лайнер сдела­ет заход в Портсмут, а затем в Корк, чтобы взять на борт других пассажиров. Артура такая перспектива приводила в восторг. В двадцать два года ему все было внове, включая волнительный сюрприз, приготовленный матерью. Заменив втайне от него билет туристического класса, которым он должен был удовольствоваться, она преподнесла ему каюту первого класса, в которой он будет один во время всего пу­тешествия. За какие деньги? Она, такая экономная, отка­зывавшая себе в излишествах, чтобы сохранить лицо после смерти отца и позволить сыну стать благородным носите­лем материнских амбиций! То, что он, сдав экзамен (впро­чем, довольно нетрудный), получил стипендию на обучение в американском университете, специализирующемся на бизнес-праве, уже всколыхнуло в ней громадные надежды. Она увенчала их билетом первого класса, сильно превос­ходящим ее средства, — настоящее безрассудство.

Однажды, когда его пригласил в гости один из однокласс­ников, родители которого жили в особняке в Нейи, она про­дала японский веер, полученный в наследство от дальней родственницы, чтобы сшить своему сыну костюм на заказ, и чуть только он, не привыкший к такой роскоши, вздумал бунтовать, она заставила его замолчать непререкаемым то­ном: «Знай, что ты будешь вращаться в высшем круге, и ты должен стать одним из них». Ужас был в том, что на тот меж­дусобойчик между пятнадцати-шестнадцатилетними маль­чишками и девчонками все пришли в джинсах и свитерах. Кроме него. Артур, чуждый этому мирку богатых кварталов, смертельно страдал в своем галстуке, накрахмаленном во­ротничке и синем костюме в полоску.

Это унизительное воспоминание пришло ему на память, когда на билетном контроле его поручили заботам стюарда, который подхватил его багаж, чтобы отнести на верхнюю палубу, тогда как по соседству беспорядочно толкались, галдя, ругаясь, пихаясь локтями и отдавливая друг другу ноги, эмигранты всех мастей: молодые хасиды в рединго­тах и черных фетровых шляпах, с лицами, заросшими ры­жеватой бородой, и торчащими во все стороны папильот­ками; итальянцы, шумнее и смешливее всех; молчаливые беженцы из Центральной Европы с серыми лицами и гла­зами, блестящими от тревоги, спешащие проложить океан между собою и адом.

Как она раздобыла этот билет, он так и не узнал, хотя беспрестанно, по меньшей мере, в первые месяцы пребы­вания в Америке спрашивал ее об этом почти в каждом письме. Если он настаивал, яростно подчеркивая свой во­прос красным карандашом, она отвечала: «Для меня счас­тье в том, что ты вращаешься в высшем круге».

Едва устроившись (лайнер отправлялся с шестичасовой задержкой, на такое же время увеличивавшей продолжи­тельность переезда), Артур отважился заглянуть в еще пу­стой бар. Бармен заявил, что никого не обслуживает, пока «Квин Мэри» не поднимет якорь, и он уже собирался вер­нуться в каюту, чтобы укрыться от гвалта в коридорах, когда высокий американец лет пятидесяти, с красными прожилками на лице, седой, но с густейшими чернильно­черными бровями, в мятом костюме из бежевого шелка, уселся на соседний табурет и заказал сухой мартини.

— Бар не работает до отхода судна, — повторил бармен.