на полную мощность, так как не получит в срок требуемой аппаратуры! Да и разве будешь тут счастливой, говорила Зина, когда столько сил приходится тратить, чтобы доказать целесообразность своих производственных замыслов, давным-давно продуманных, выношенных. Да и где тут рассуждать о счастье, когда с дочкой столько забот. Учится дочка в музыкальной школе, участвует в концерте юных советских пианистов в Колонном зале и к этому концерту сделала себе прическу… как у Брижит Бардо!

— Ну, совершенно не идет моей девчонке такая прическа! — утверждала Зина. — У девчонки нет никакого вкуса!.. И разве мы с тобой, Катя, делали в юности прически, как у Мэри Пикфорд?!

— Нет, мы не делали причесок, как у Мэри Пикфорд! — сказала я.

Мы обе расхохотались, представив себе, как в те давние годы не под стать были бы модные прически тяжелым сапогам и грубым курткам, в которых мы, рабочие девчата, ходили в заводской клуб на танцы.

Мне подумалось также, что Зина, разгоряченная спором с начальником цеха, была безусловно права в одном: у советской женщины очень много забот. Но забот интересных, без которых немыслима жизнь, немыслимо счастье.

* * *

— У вас был по существу мужской разговор с вашей подругой Зиной: ни слова о мужьях, о любви, об увлечениях! Бывают ли когда-нибудь у советских женщин женские разговоры? О любви — счастливой или несчастливой? Может быть, у советских женщин не только на женские разговоры, но и на большую любовь нет времени? — спросила меня на палубе парохода «Стратэрд» итальянская журналистка.

Бывают и женские разговоры у нас.

Однажды, во время кинофестиваля в Москве, ко мне подошла тоже итальянка. За большими окнами фойе кинотеатра вырисовывалась Москва: заштрихованные сереньким ноябрьским дождем дома, обнаженные, промокшие деревья, потоки людей.

— Ужасная погода, не правда ли? — сказала итальянка.

Я согласилась.

— Но вам такая погода, кажется, нравится? Вы улыбаетесь…

Я не отрицала и этого.

— Послушайте, — сказала моя собеседница, — я так мало знаю о вашей стране и так хочу узнать побольше! Можно мне поговорить с вами как женщина с женщиной? Не смогли бы вы ответить мне совершенно откровенно на чисто женские вопросы? И наша беседа, конечно, останется между нами!..

Я сказала, что, наверно, смогла бы.

— Вам эта осенняя погода напоминает что-нибудь? — спросила итальянка.

— Да.

— Встречу с мужчиной?

— Да.

— О, судя по вашей улыбке, легко можно догадаться, что и он вас любит! — воскликнула итальянка.

Вспомнив обещанную откровенность, я сказала честно:

— Нет. Он меня не любит.

— О! — озадаченно произнесла итальянка и почти машинально спросила:

— Кого же он любит?

— Свою жену, — сказала я, выполняя обещание.

— О! — повторила итальянка и спросила недоверчиво:

— Неужели вы счастливы только потому, что встречаетесь с ним на улицах Москвы, да еще в такую жуткую погоду?

— Мы с ним не встречаемся. Он живет за тысячи километров от Москвы, — объяснила я.

— Извините, — сказала итальянка, — я была не вполне откровенна с вами: я хотела написать о нашей беседе, о том, почему счастлива советская женщина… я тоже журналистка… Но, боюсь, мои читатели не поймут…

Итальянка действительно так и не написала о нашем «женском» разговоре. А я рассказала о споре на палубе «Стратэрд» и о встрече в московском кинотеатре потому, что, по-моему, — как раз наоборот — читатели поймут!

Разве так уж непонятно, что чувства эпохи дилижансов не могли остаться теми же в эпоху космических ракет?

Когда-то говаривали, «в любви всегда так: один — любит, другой — позволяет себя любить!» Но разве так уж непонятно, что наша страна, воспитывающая у человека с ранних лет стремление не как можно больше получать, а как можно больше отдавать, то есть делать как можно больше для общества, одновременно переплавляет и старые «вековечные» истины. И в любви и в дружбе человек стремится больше отдавать, а не получать, любить, а не только быть любимым, быть другом, а не только иметь друга! И дружба, вырастающая из общего дела, становится порой уже почти синонимом любви. Пожалуй, проще всего ответить вопросом на вопрос моей попутчицы по пароходу «Стратэрд» — «может быть, у советских женщин нет времени на большую любовь?»:

— Может быть, на так называемую неудачную любовь у нас действительно времени нет!

…Светлая большая панель с черными цифрами «1930―1961 гг.» напоминала о том, что есть в жизни трагичное: смерть, разлука, которую так часто называют маленькой смертью.

И еще напоминала панель на борту «Стратэрда», что вещи — будь то нейлоновые шубки, холодильники или даже пароходы — обладают свойством изнашиваться, а жизнь народов, окрыленных мечтой и ежедневно, ежечасно создающих на земле новое, — безгранична!

…Тропические сумерки сгущаются мгновенно, превращаясь из зеленовато-серых в фиолетовые. Над пароходом качались звезды.

Казалось, что палуба «Стратэрда» расширяется до горизонта и проходят через нее все параллели и меридианы нашей планеты.

И казалось, что под покровом фиолетовых сумерек вступают на палубу люди, которых я знала, которых я знаю. Не ищите в них точных портретов и абсолютно подлинных биографий. Главное в этих людях то, что они вступают в спор о счастье!

I

Тридцать первый шаг

Моя младшая дочка родилась в те дни, когда гитлеровцы были под Москвой. Первого крика ребенка я не слышала, потому что где-то рядом упала бомба и в родильном доме повылетали стекла. Мне сказали, что вследствие этого у девочки может быть травма зрения и надо будет месяца через три показать Таньку врачу.

Была зима. Ветер свободно гулял по пустым улицам Москвы, которых, собственно говоря, не существовало: были темные здания и между ними белый снег, наметенный сугробами. Сугробы шипели от ветра так, словно в них непрерывно падали «зажигалки», которые мы — добровольцы бригад ПВО — в первые дни войны азартно сбрасывали с крыш и считали, кто сколько их поймал. А потом говорить о зажигалках мы почему-то перестали. То ли их стало меньше, то ли они стали пустяками, на которые не стоит тратить слов.

Троллейбусные и автобусные линии, разумеется, не работали. О такси москвичи забыли — что это такое.

В тот день, когда мы с Левой должны были нести дочку к врачу, уже два раза объявляли воздушную тревогу. Лева работал в редакции «Красной звезды», а я — в ЦК ВЛКСМ. У нас были пропуска «на право беспрепятственного движения по городу Москве в условиях „ВТ“».