Мы засунули эти желтенькие картонные прямоугольники под марлевый бинт, крепко перевязавший весь большой сверток — Таньку, закутанную в одеяло.

Мы оба были голодные и несли Таньку по очереди, потому что она была сытая. Она хорошо сосала, а у меня почему-то хватало молока. Она была сытая и тяжелая. Лева хромал, и мы точно соблюдали очередь: тридцать шагов нес он, тридцать шагов — я.

От Солянки до Кировской, где жил врач, недалеко. Но мы шли долго: может быть, два часа, может быть, три.

И вот стала приближаться какая-то моя очередь нести Таньку: оставалось всего еще десять шагов. Я видела, как дымился от ветра сугроб, около которого я должна буду взять Таньку у Левы. Потом осталось девять шагов. Потом всего восемь. Уже было слышно, как шипит «мой» сугроб. Дорога поднималась в гору. Лева хромал очень сильно и, казалось, вот-вот поскользнется. Осталось уже семь шагов. Еще могло случиться чудо: например, переменится ветер и станет дуть не навстречу нам, а в спину.

Таньку Лева передвинул повыше на плечо, желтенькими пропусками вверх. Осталось шесть шагов.

Какие странные ненужные слова: «Право беспрепятственного продвижения по городу Москве в условиях „ВТ“». Условий «ВТ» не было. Права не было. «Беспрепятственного» не было: даже собственные ноги, такие ужасно тяжелые, превратились в препятствие. Было не «право», а «надо», обязанность. И еще было движение. Пять шагов… Четыре… Я чувствовала, что не могу ни поднять рук, чтобы взять Таньку, ни даже сказать что-то. Я просто плелась на два шага позади Левы. Молча плелась. Никакого чуда я уже не ждала.

Лева оглянулся. Мне показалось, что он уронит Таньку… Ну и пусть…

И вдруг произошло невероятное. Лева еще раз оглянулся и… рывком сделал тридцать первый шаг. Понес Таньку дальше. Совершил свое маленькое чудо, героический подвиг, по-моему.

Ведь в зону свершения чудес нет специальных пропусков. И, наверное, подвиг — это тридцать первый шаг, когда силы рассчитаны на тридцать.

Встреча

Несколько лет тому назад я была в южном городе, в Донбассе. Останавливалась я там у старушки Дарьи Андреевны. А на обратном пути, в поезде, разговорилась с ответственным работником, Дмитрием Константиновичем П., приезжавшим в Чистяково в командировку. Поэтому я смогла объединить вместе то, что мне рассказали эти совершенно разные люди.

Дарья Андреевна много лет подряд работала гардеробщицей в школе, и дети называли ее «няня», «нянечка».

Ребята росли у нее на глазах: рукава пальтишек становились им коротки, варежки уже не висели на тесемках, а солидно засовывались в карманы, в которых больше не было камней и стекляшек. Но школьники по-прежнему называли ее нянечкой, и для одинокой женщины это слово звучало, как «мамаша», «мама». Всех старшеклассников она знала и по фамилии и по имени-отчеству, знала, какую девушку поджидает тот или другой возле раздевалки, и любила предсказывать по-своему будущность каждому из них:

— Ну, одевайся, инженер!

— Давай уж поухаживаю я, старая, за тобой, за командиром!

Но она не могла угадать, что начнется война и что наденут шинели те ребята, которые, как ей казалось, совсем недавно носили варежки на тесемках.

Школу гитлеровцы сожгли. Одного из учителей повесили… К самой Дарье Андреевне однажды пришел молодой немецкий офицер с переводчиком. Но она так и не поняла, чего от нее хотят.

— Старуха ничего знать не может, — презрительно сказал переводчик, — надо человека найти, а это — гардеробщица!

Сосед по квартире угрюмо усмехнулся вслед немцу.

— Видишь! А ты думала, что ты — человек, что знаешь кой-чего, что ребята тебе свои секреты открывали, когда ты им пальто подавала!

Но женщина сказала строго:

— Может быть, и открывали!

Она знала многое о своих будущих инженерах, командирах, изобретателях, артистах! Она помнила, как высокий широкоплечий Митя поблагодарил ее за то, что она в свободную минутку почистила ему заляпанное грязью пальто. Он тогда сказал ей, что спешит в театр и как замечательно, что пальто почищено. А веснушчатый Игорь обронил у вешалки комсомольский билет, испугался, прибежал прямо с уроков. А курносый Миша после занятий все крутился перед зеркалом, спрашивал, идет ли синий галстук к серому костюму. А Слава, Олег и Юра, когда город встречал кого-то, видимо героя, принесли громадный букет сирени и спрятали в раздевалке…

Нет, нянечка знала секреты своих ребят… Она знала даже гораздо больше. Она знала, что эти ребята обязательно вернутся в город.

И вот они действительно вернулись в город.

Запыленные, обветренные и усталые, шли по улицам бойцы Красной Армии. Нянечка, стоя у калитки, вглядывалась: нет ли в рядах советских войск, освободивших ее родной город, ребят из ее школы? Она жадно слушала сообщения Совинформбюро, и все фамилии перечисляемые в приказах, казались ей взятыми из классных журналов.

И однажды она встретила не только знакомую фамилию, но и знакомые черты лица на странице местной газеты. Да, это был Митя, Дмитрий Константинович — бывший боевой командир, а сейчас начальник крупного строительства, как писали в газете.

Нянечка накрыла стол чистой скатертью, достала из сундука почти новый платок и вышла посидеть на скамеечке у ворот… Нет, она не была ни глупой, ни наивной. Она не ожидала, что к ней в гости приедет большой начальник. Но ей почему-то чудилось, что в ее комнату забежит Митя, тот самый, которому она вычистила пальто, когда он спешил с подругой в театр.

А Дмитрий Константинович был очень занят. Он хотел бы походить по знакомым с детства улицам, но надо было мчаться на машине из одного конца города в другой, разговаривать с десятками людей, восстанавливающих городское хозяйство. Однажды он спросил собеседника, восстановлена ли разрушенная гитлеровцами школа? И пояснил коротко:

— Я там учился.

…Все дела были закончены. Поезд уходил вечером. Но Дмитрий Константинович чувствовал странное беспокойство в душе. Такое беспокойство, которое бывает тогда, когда в большой работе что-то не завершено.

И уже в сумерках, садясь в машину, чтобы ехать на вокзал, он назвал шоферу улицу на окраине города. Машина лихо подкатила к отстраивающемуся зданию. Дмитрий Константинович медленно прошел под обугленными акациями до скамейки у калитки, где сидела старая женщина в черном платке. И с трудом закурив на ветру, так же неторопливо вернулся к машине.

…В густеющих сумерках нянечка напряженно смотрела старыми глазами на человека в красноватом кожаном пальто. Она не узнала