большие окна больницы, так хотелось на улицу, к солнцу, к детским забавам… И вдруг, о радость, мои ребята, появляются у окна и приносят гостинцы: самодельную цветную игрушку — пищалку, шапку с настоящей кокардой какого-то станового пристава, яблоко, такое кислое, что глаза на лоб лезут. Ребята наперебой, друг перед другом, прижимая носы к оконному стеклу, строят забавные гримасы и задают такие представления, что громкий смех больных долго звучит в нашей палате, пока не приходит дежурный врач или сестра. Тогда «артистов» бесцеремонно удаляют от окна, а больных водворяют на места, меня ожидает в лучшем случае новая мучительная перевязка, а в худшем — операционный стол, где приводят в порядок мои раны.

Но детство неугомонно. Чуть станет легче, взрослые больные, которым в больнице смертельно скучно, окружают мою кровать-тюрьму, и я начинаю строить такие рожи, что больные смеются до слез. А я, гордый и счастливый их вниманием, продолжаю представление. Так я, маленький больной «артист», заточенный в клетку, становлюсь необходимым этому, одетому в больничные халаты, зрителю. И когда, наконец, сетку снимают с моей кровати, я начинаю играть настоящий спектакль. Надев докторский халат, я изображал перед больными наших палатных врачей. Первым номером шел доктор С-ский. Это был очень толстый, добрейший человек в очках. Он не ходил, а как-то смешно переваливался с боку на бок. Подойдя к койке, он громко откашливался и стремительно хватал больного за руку, пробуя пульс. Больной обычно пугался и шарахался в сторону, а доктор фальцетом протяжно повторял: «Да-да! Да-а-а!» Я добросовестно изображал доктора и больного, и мои зрители хохотали до упаду. Вторым номером моей программы шел доктор К-ский — злой, корыстный человек. У него были жесткие полурыжие-полуседые волосы, они не лежали на голове, а торчали. Больные боялись его и ненавидели, а доктор ненавидел больных. С простым людом он был груб, всем говорил «ты», быстро перебегал от одного больного к другому и задерживался-только около тех, кто побогаче. К ним доктор обращался на «вы» и становился сразу внимательным и вежливым. А бедняку он насмешливо бросал грубые слова: «Чего лежишь здесь? Напрасно время отнимаешь у нас». И, сказав это, доктор быстро-быстро убегал из палаты. Когда я «исполнял» этот номер, больные мало смеялись. Они возмущались и ругали этого бессовестного человека. Третьим номером моей программы шел хирург, который меня несколько раз оперировал. Это был доктор Ш-ов — человек не от мира сего. Его мучил страшный тик. Но стоило ему зайти в операционную и взять в руки скальпель, как тик прекращался, и доктор производил впечатление вполне здорового человека, и сколько бы ни длилась операция, он в это время был как будто выкован из железа. Но как только операция кончалась, этот чудесный доктор становился опять несчастным больным. Вспоминая его лицо, его огромные и ясные глаза, густые вьющиеся волосы и бородку, я почему-то всегда представляю себе Уриэля Акосту. Между прочим, мне и позже пришлось наблюдать, что тот или другой недуг под влиянием обстоятельств временно прекращается. Позже, когда я стал профессиональным актером, я играл с ныне покойным артистом Николаем Россовым. Это был трагик, игравший тогда весь классический репертуар — Гамлета, Отелло, короля Лира, Уриэля Акосту, Макбета, Ричарда и т. д.

Н. Россов страшно заикался, но как только он выходил на сцену, заиканья его как не бывало. Это был актер-фанатик, актер-самоучка. И многие классические роли он играл прекрасно.

Представления, которые я демонстрировал тогда перед больными нашей палаты, доставляли им немало радости, и зрители мои в награду за развлечение щедро делились со мной сладостями, которые им приносили друзья и родственники.

Порой родители брали меня из больницы домой, и после больничной обстановки мне дома все казалось как-то особенно хороню. Мать, отец, старший брат, сестра (я был младший в семье) все были со мной нежны и ласковы. Но счастье длилось недолго. Я снова заболевал, раны после операции не давали мне покоя, и меня опять увозили в ненавистную больницу. Опять операционный стол, опять клетка-тюрьма. Длинные, осенние, дождливые дни и ночи проходили в страданиях и слезах. Мучали меня также стоны и бред больных. Больные нередко умирали. Все это оставляло в моей детской душе тяжелое чувство.

ГЛАВА 2

Счастье улыбнулось мне: я — дома. Из больницы меня привезли домой. В нашей подвальной квартире было много цветов. Мама их очень любила. Она и нас приучила любить цветы, птиц и животных. Мама такая тихая и ласковая, она так нежно целует и прижимает меня к себе. Она умеет как-то особенно смотреть мне в глаза. От этого взгляда сердцу тепло и радостно, и я дремлю у нее на руках. Чувствую, как она бережно переносит меня на кровать… Да, да — клетки нет… и я сладко засыпаю. Ночью просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Никто не стонет, не бредит, не кричит. Всматриваюсь: горит маленький ночничок, и слышно дыхание мамы. Как хорошо дома! Засыпаю. Утром в наш подвал прокрадывается осеннее солнце. Я просыпаюсь, быстро вскакиваю с постели. Все тут, все! И мама, и сестренка, которая очень похожа на маму, и брат — все они возле меня. Они одевают меня, кормят какими-то очень вкусными лепешками. А сколько разных игрушек принесли! Чего-чего тут нет: и паровоз, и лошадка, и сани. Все это смастерил мой старший брат Илья. А сестра дарит мне разные коробочки, цветочки. Но главный подарок сестра Соня тоже смастерила своими руками. Это собака Найда. У нас в детстве была собачонка Найда. Мы все ее очень любили. Но она заболела и погибла: все в доме были огорчены смертью этого умного маленького существа. А мы, дети, даже плакали и похоронили ее у себя в садике. И вдруг опять Найда. Она как живая — мягкая, и глазенки-пуговицы смотрят на меня. Радости моей нет предела. Я прижимаю к себе Найду. И вдруг на меня с шумом и свистом налетает паровоз. Конечно, всю музыку создает мой брат Илюша, старательно показывая свое мастерство и удаль.

«А это, сынок, от меня подарок», — говорит мама. Я не успел оглянуться, как брат и сестренка наполовину закрыли дверь маминым клетчатым платком, который в мгновение ока превратился в ширму и за этой ширмой показался Петрушка. Да как запищит, да как захохочет, да как запляшет — уму непостижимо. Как зачарованный стою я, не веря своим глазам и ушам, и немею от восторга. А Петрушка на мамином платке куражится и ломается, а потом кричит: «Здравствуй, Павлушка! Тебе шлет привет Петрушка!» И, словно в сказке, появляется паровоз, и Петрушка уже сидит в нем, пищит и кричит: