«Тпру-у, приехали!» Останови паровоз, Петрушка гостинцев привез Павлушке». А тут откуда ни возьмись на паровозе Найда, как залает на Петрушку, как закричит: «Да как ты смеешь пугать нашего Павлушку, пошел вон с паровоза». Тут Петрушка испугался и кубарем слетел с паровоза, а Найда на него — и ну его трепать да рвать ему штаны, да лаять на него, а он как заорет: «Караул, грабят, убивают!»

И вдруг дверь с улицы с шумом открылась. Это приехал папа. Он эти дни был в отъезде, и мама привезла меня из больницы без него. Петрушечное представление было нарушено. Отец поднял меня на руки, целовал без конца, потом открыл смешной пузатый дорожный чемодан и сказал мне: «Ну-ка, сынок, зажмурься». Он всунул мне в руки цветной сверток. «Теперь смотри». Когда я раскрыл сверток, там оказались сапожки — темно-коричневые с отворотами. Папа сейчас же надел их на меня, брат напялил мне на голову какую-то кепку, и я сразу стал похож на циркового жокея. Брат посадил меня на плечи и стал бегать по комнате со свистом и криком: «Алле, алле, гоп, гоп!» Но тут я испугался и заплакал. Мама сняла меня с плеч брата и уложила в постель. В доме сразу стало тихо-тихо. Все заговорили почему-то шепотом, а мама дала мне в руки Петрушку. — «Спи, сынок, спи!» И я заснул, обняв своего нового друга, который потом стал первейшим актером моего театра. Кого-кого он только в дальнейшем не играл. А особенно хорошо играл злых королей, бандитов и отравителей.

Так шли дни моего детства. Ко мне приходили в гости друзья — «актеры» моего балаганного театра, и Петрушка потрясал их своим талантом, хитростью и остроумием. Наступали рождественские праздники. Мои товарищи рассказывали, какие обновки готовят им их мамы и папы. А мы жили бедно. Отец еле-еле зарабатывал на пропитание. Мой отец служил у купца Конякина, у этого купца с лошадиной фамилией были свои табуны лошадей, которые он продавал на ярмарках и на базарах. Были и скакуны, которых надо было объезжать, укрощать. Мой отец объезжал диких скакунов, пока лошадь не искалечила его — сбросила его с себя и разбила ему голову. Отец был в тяжелом состоянии, долго болел, поправиться уже не смог и стал инвалидом. Он мог только давать наездникам советы, а это, конечно, давало очень немного, и мы бедствовали… Мама часто плакала: из ее глубоких черных больших глаз лились крупные слезы, она сильно кашляла. Чем крепче я к ней прижимался, тем сильнее она плакала и дрожала. Потом она с грустью говорила: «Маленький мой, ты совсем оборвался. Что же делать? Что делать?». Я рассказывал ей, какие костюмы будут у моих товарищей к празднику. «А у меня нет! Мама, я тоже хочу на праздник красивый костюм». И она, глядя на меня своими печальными глазами, сказала: «Ты ложись, сыночек, спать, а утром у тебя будет новый костюм». Я успокоился и, прижав к себе Петрушку, заснул. Всю ночь мама мастерила праздничный костюм из старой бабушкиной тальмы. Утром на моей кровати лежал превосходный костюм с белым воротничком и новый берет. А сестра сшила новый костюм для Петрушки.

* * *

Прошли рождественские праздники. Мама кашляла все сильнее. Лицо у нее стало бледное, прозрачное, точно восковое. А жить нам становилось все хуже и голоднее. Сестренка часто приносила нам от дедушки и бабушки лепешки, сухари и хлеб. Иногда бабушка сама приносила бублики и мороженые яблоки. Папа часто курил и все играл грустные мотивы на старом, стоявшем в углу клавесине и тихо пел. Даже мои друзья Петрушка и Найда загрустили.

Мама слегла. Она лежала молча, без кровинки в лице. Потом ее отвезли в больницу. Доктора признали у нее чахотку. Лечил ее уже знакомый мне злой больничный врач К-ский. Вместе с матерью в больнице была моя сестренка Соня, которая ухаживала за мамой. Мы с отцом и старшим братом переехали в меньшую квартиру. Жили плохо, было сыро и холодно. Прошла тяжелая для нас метельная зима. Настала ранняя весна и принесла с собой безутешное горе. Маме становилось все хуже и хуже. И вот как-то в один из дождливых дней, рано утром, прибежала сестра домой, бледная, худенькая, вся в слезах, и закричала: «Мама наша умерла!» Мы всей семьей бросились в больницу. Нас с братом туда не пустили. Через некоторое время папа с сестрой вынесли маму, положили на простые дроги, и мы все поплелись за дрогами. Долго мы шли за клячей, которая везла нашу мертвую маму. Мы с сестрой и братом крепко взялись за руки и шли, шли. Плакало весеннее небо, плакали мы — трое осиротевших ребят, папа заключал это грустное шествие. Так мы дошли до дома. А когда вносили маму в дом, спугнули Илюшиных голубей. Они собрались у порога, были голодны и осиротели, как и мы. Мама их всегда кормила.

Мы хоронили маму в весеннюю непогодь. Дождь лил, как из ведра. За гробом шли мы с папой и больше никого. Лицо у мамы было мудрое, ясные глаза были закрыты, а на губах спокойная улыбка. Мне показалось, что она шептала мне: «Ничего, сыночек, ничего». А дождь лил и лил, и стучал о крышку гроба. Когда его заколотили, брат с отцом засыпали могилу, и мы все снова пошли домой, но оставаться там не могли, так как все напоминало нам нашу маму и комната была точно могила.

Мы переехали к дедушке и бабушке. Были они добрые, ласковые, особенно ко мне, самому маленькому. Они жалели и любили меня. Они тоже называли меня «сынок». Но не так это ласково звучало, как у мамы, и не так тихо и нежно.

Смерть мамы убила мое детство. Оно кончилось вместе с ее жизнью. Часто грезились детские сны. Я видел маму, она как будто шептала мне: «Ничего, сыночек, ничего». И казалось, что она вот-вот встанет и тихо скажет, как всегда: «Дети, не надо плакать. Это я уснула». Я просыпался и горько-горько, безутешно плакал.

ГЛАВА 3

Потекли дни, месяцы и годы. Я стал учиться в школе. Пошли уроки, экзамены, школьные спектакли и елки. Завелись новые школьные товарищи.

На всю жизнь запомнился мне наш первый «большой» настоящий спектакль в школе. Режиссировал его наш учитель. Это был славный очень высокий, нескладный, болезненный человек. Ставил он у нас спектакль «Женитьбу» Н. В. Гоголя. Почему-то он мне дал роль свахи. Вначале все шло хорошо; на репетициях и режиссер и товарищи очень смеялись, глядя как я стараюсь войти в роль этой ловкой и хитрой бабы. Но я репетировал без грима и костюма. А в день спектакля меня нарядили в длинное женское платье с турнюром, а парикмахер надел на меня дамский парик и загримировал свахой. Должно быть, я был очень смешон. Товарищи, увидев меня, подняли невероятный хохот и, буквально, извели меня: кто дернет за платок, кто за турнюр, кто за нос и парик, и все кричат: «Ну и баба, ну и баба!» Я не выдержал этого