собственный аккомпанемент гуслей.

Со Скитальцем я познакомился в квартире моего товарища Николая. Скиталец был одет в черную толстовку, блузу с кушаком, в высокие сапоги. Он носил пенсне. У него были длинные, спадавшие на лоб, волосы. Голос у него — приятный бас. Поэт был очень прост в обращении.

Скиталец тут же прочел мой этюд, похвалил его и пообещал показать Алексею Максимовичу Горькому, который был в то время в Москве.

Скиталец попрощался с нами и ушел, а через неделю я и Николай были в Москве. Горький просил к нему зайти через несколько дней. Я, конечно, был полон ожидания и волнения.

Пришли мы с товарищем к Алексею Максимовичу в час дня в гостиницу «Метрополь». Алексей Максимович встретил нас очень ласково и сердечно, тут же был Скиталец, который, видимо, Горькому все рассказал. Горький дружески поздоровался со мной и Николаем. У него блестели глаза и были такие горячие руки, как будто его температурило, он часто покашливал. Голос у него громкий, гудящий, лицо немного воспалено, длинные волосы упрямо разлетались во все стороны и спадали на небольшой лоб, на котором, несмотря на молодость, уже были глубокие морщины, волосы немного серебрились. Сколько было обаяния в этом лице и во всем его облике, большой, внутренней красоты! Он был в высоких сапогах, темной блузе с поясом, как и Скиталец.

Алексей Максимович, продолжая начатый разговор о моем драматическом этюде «Сказка жизни», советовал мне не бросать пера, хотя и сомневался, чтоб удалось его напечатать. Провожая нас по лестнице до самых дверей, повторял: «Пишите! Пишите!..»

Мы попрощались с Горьким и Скитальцем и ушли окрыленные. А через два месяца пришло сообщение из царской цензуры, что драматический этюд в двух действиях «Сказка жизни» к представлению не разрешается. А. М. Горький был прав: он хорошо знал царскую цензуру, испытав ее на себе.

Второй раз мне посчастливилось встретиться с А. М. Горьким уже в 1934 году на первом Всесоюзном съезде писателей в Москве. Он не сразу меня узнал: прошло немало лет, немудрено было не узнать. А когда вспомнил, то горячо пожал мне руку и сказал: «Желаю вам успеха. Пишите, пишите, это вы, мой друг, хорошее дело делаете».

На этом мы попрощались с Алексеем Максимовичем. Когда Горький поднялся в президиум, он был встречен бурей аплодисментов, на него направили со всех сторон зала «Юпитеры». Он громко сказал электрикам: «Да уберите вы ваши анафемские фонари!» — чем вызвал смех и снова бурю аплодисментов.

Со Скитальцем вторично я встретился в Симбирске, ныне Ульяновске, в 1913 году. Он был бледен, видимо, болен, хмур, грустен и зол. Встретил меня очень дружески, выпили мы с ним по рюмке водки, хотя он и говорил, что врачи ему запретили пить. На мою реплику: «С друзьями можно», он ответил: «Ну, с друзьями, пожалуй, можно». Мы выпили, и по моей просьбе Скиталец спел под аккомпанемент своих гуслей. Актеры, которые были со мной, горячо аплодировали. На нашу просьбу, написать для нашего театра пьесу, он, смущаясь, ответил:

— Это, друзья, надо уметь писать для театра, а я — гусляр. — Он был какой-то опустошенный, голос его звучал печально.

1909 год. Я второй раз в жизни в Москве. Впервые приехал актером, как тогда говорили, наниматься к хозяину — антрепренеру. Сняли с товарищами комнату за шесть рублей в месяц, внесли хозяйке задаток и помчались в театральное бюро Театрального общества. В кармане было четыре рубля 40 копеек. Пришли. Вижу, у самой лестницы, вернее под лестницей, масса народа. Какие-то разношерстные люди скопились там, среди них особенно выделялся человек в светлой поддевке и в дворянской фуражке. Мне объяснили, что человек в дворянской фуражке — знаменитый антрепренер Миллер-Поляков. Он набирает актеров к себе в театральное дело. А в зал, наверху, куда ведет лестница, где совершаются все театральные сделки, он не вхож, так как он жулик: актеров обманет, не заплатит и ночью удерет из окна, а бедные актеры голодают и потом уходят по шпалам или распродают все до ниточки, чтоб уехать из города.

Я поднялся по лестнице наверх, в большой зал, где гудела толпа актеров, актрис, антрепренеров, режиссеров, художников, бутафоров.

У входа в дверь стояла очень скромно одетая женщина, на груди ее — большая кружка с надписью: «Жертвуйте для престарелых актеров!» Я остановился на несколько минут и обратил внимание на эту женщину. Не было ни одного актера или актрисы, которые бы не опустили в кружку какую-нибудь монету или ассигнацию, делая это с большим уважением, а некоторые даже руку целовали женщине, а потом опускали в кружку деньги. Я внимательно всмотрелся в женщину. У нее было немного серое, с легкой желтизной лицо, ровный нос и умные властные глаза. Я спросил, кто она. Мне удивленно ответили: «Да это же сама Мария Гавриловна Савина!» Савина! Державшая в своей маленькой худенькой руке весь императорский Александринский театр, великая русская актриса! Так вот она какая, Савина… Я подбежал к ней и в каком-то приподнятом, счастливом состоянии, вынул все «свои капиталы» и положил в кружку четыре рубля, а 40 копеек оставил себе.

М. Г. Савина.

Мария Гавриловна задержала мою руку на кружке, рубли мои еще не попали в нее и с чудесной материнской улыбкой тепло сказала:

— Постойте, постойте, молодой человек, а себе-то вы оставили деньги? Вы, кажется, все отдали моим старикам, а себе ничего не оставили. Как же вы сами-то будете жить?.. — И так при этом молодо и звонко рассмеялась. Я покраснел и неловко топтался от растерянности на одном месте и, заикаясь от смущения, ответил: «Эта сумма меня все равно не спасет, Мария Гавриловна, а старикам я все-таки внесу и свою маленькую лепту». И быстро протолкнул мои четыре рубля в кружку. Она как-то особенно посмотрела на меня и после недолгого молчания, глубоко вздохнув, сердечно сказала:

— Ну, спасибо вам, молодой человек. — И подала мне свою маленькую бледную руку, которую я неловко пожал, а потом спохватился и поцеловал. Она снова задержала мою руку и спросила, как моя фамилия. Я сказал.

— А какие вы роли играете? — Я ответил: — Какие дадут, — и добавил, что только начинаю театральную жизнь и рад всякой роли, даже без ниточки^[1].

— Это хорошо, — ответила Мария Гавриловна, — и без ниточки надо суметь сыграть… Ну, спасибо вам, господин Гарянов, от моих стариков. — Она еще раз пожала мне руку, и я пошел в общий зал, а Мария Гавриловна осталась стоять у дверей с кружкой на груди и продолжала собирать деньги для престарелых актеров.

Через несколько лет я снова увидел Марию Гавриловну, но уже в Петербурге на Александринской сцене и в