Иногда Степан пытался объяснить Вере, как это вышло, что он всё-таки вернулся с войны. Иногда он говорил, что просто очень скучал, да вдобавок его толком не похоронили, потому что всем было не до мёртвых — надо было, как говорится, думать о живых; он полежал-полежал и вернулся. Иногда он говорил, что пришёл потому, что очень скучал по Серёженьке, но этому Вера не верила: тогда ещё никакого Серёженьки не было, он появился потом, это Степан что-то путал, но немудрено и перепутать при таких-то переживаниях. Серёженька очень его любил, говорил, что с отцом ему покойно.
Иногда Степан объяснял, что земля его не приняла, потому что объелась, — его совсем было похоронили, но она его как-то отрыгнула, или это тоже был взрыв, но, в общем, очнулся он уже в поле и пошёл догонять своих, но свои были полностью укомплектованы, и он получил отпуск, а тут всё и кончилось. Вера во всём этом путалась. Ей нравилось, что вернулся, и ладно. К другим не вернулись, и всё у них теперь шло наперекосяк — никто не ел, никто не кричал.
Степан тоже кричал редко и всегда в непредсказуемый момент. Иногда он кричал во сне, а иногда — во время смешного фильма, вместо смеха. Не смеялся он никогда — ещё бы не хватало, говорила Вера, — но там, где другие смеются, он громко, протяжно вскрикивал и косился на гостей влажным глазом: ну как? Гости скоро привыкали, да и не так часто они приходили: на зимний парад да на весенний парад. Перед застольем принято было устраивать минуту молчания. После неё никто долго не знал, о чём вообще говорить. Говорить вообще не надо — мало ли, — да и писать тоже не обязательно. Я делаю это больше по инерции, когда нет никакой работы по дому.
Вера впервые с мужем заговорила о главном не сразу — через год, когда к нему приехал однополчанин.
Она сразу поняла, что однополчанин тоже из тех, потому что он шёл уверенно.
Он никогда раньше у них не был, но сразу нашёл дом, а ведь дом стоял в глубине улицы, пятый корпус семнадцатого микрорайона, и даже почта не всегда его находила. Он как будто почуял. Вообще мёртвые делали всё медленно, но уверенно. Они с мужем долго сидели на кухне, сначала молчали, потом стали петь песни, которых Вера тоже никогда не слышала: слова в них были такие, какие изобретают иногда дети на стадии первого лепета, не умея ещё назвать обычными словами свои необычные чувства. «Убыр», «актаган» — что-то такое, тюркское, как казалось Вере. Вера чувствовала в тюрках что-то юркое, словно они могли иногда ушмыгнуть и в смерть и что-то пронюхать про неё. Они были сами довольно к ней близко. Но и Вера ведь кое-что понимала, и потому, может быть, сумела приманить обратно мужа.
Она тоже была не совсем однородная, а как бы серединка на половинку — Вера, а при этом и Фомина, то есть дочь неверного. Иначе муж не вернулся бы к ней — нет смысла возвращаться к человеку, который не понимает.
В остальном он ничем не отличался, словно и до войны тяготел к неживым, но тогда у него была как бы мания — он всё починял, а если не ломалось, то разбирал и собирал. Таких называли рукастыми, и в самом деле они всё умели. Теперь же у него было не допроситься, чтобы он поправил забор в палисаднике или починил водопровод. «Зачем, — говорил он с беспомощной улыбкой, — ведь и так хорошо».
Вера скоро поняла, что так действительно было хорошо, по крайней мере для него: пошатнувшийся забор был ближе к своему идеальному, совершенному состоянию, и водопровода ведь, в конце концов, тоже не будет, то есть воду не надо будет никуда проводить — она будет везде. И Вера смирилась или научилась кое-что делать сама. Да, а друг мужа прожил у них какое-то время в кухне на раскладушке, и Вера вдруг его попросила: «Ну расскажи хоть ты про войну». Он посмотрел на неё с неожиданным интересом. «Про что именно?» — спросил он. «Ну, как там…» — «Да едят всё время, — ответил он. — Всё время едят. Сидишь иногда, смотришь — нормальный человек, но всё время что-то глодает». Вот тут Вере стало не по себе, но потом она подумала: между боями что же ещё делать?
Война представлялась ей местом вроде военной карты, где всё защитного цвета: натянуты маскировочные сетки, вырыты в траве окопы, в них люди, они едят. Потом — бах, бах, и никто ничего не помнит.
Про подвиги она понимала сразу, что никаких подвигов нет, что слово это — она уже немного понимала корни слов, расположенные тоже в земле, — происходит от «подвигнуться», это случается, когда подвигается от взрывов земля и выходят мёртвые. Но в суматохе боя они иногда меняются местами, тогда закапывают живых и ставят над ними красный крест. Служба красного креста, понимала Вера, была на самом деле похоронная.
Вслух всего этого говорить было нельзя, вслух говорили, что война — святое дело, но Вера уже знала от мужа, хотя он почти ничего не проговаривал вслух, что это дело обмена живых на мёртвых и их круговорота в природе. На земле было ограниченное количество людей, больше бы она не прокормила, и люди эти то уходили под землю, то выходили обратно и смешивались. Этим, кстати, объяснялось то, что одни люди похожи на других, и лженаука генетика была ни при чём. Они были не похожи на других, а те же самые. Муж с покойным другом обменивались открытками ко всем праздникам, и открытки тоже были те же самые, с зайцами. Они пересылали их друг другу, и таким образом на почте тоже создавался круговорот.
Шли годы, Серёжа действительно стал начальником, завёлся один телевизор, потом другой телевизор, потом ещё несколько приборов, назначения которых никто не понимал, но жизнь от них становилась ощутимо легче, — а Вера не только не могла умереть, но и почти не старела. Прошло сорок лет, а она не умирала и начала уже уставать, но потом поняла, что Степан уже умер за неё, об этом все время говорили по телевизору. Он погиб за неё, то есть вместо, и она теперь не могла умереть, ей приходилось всё это продолжать.
Вдобавок мёртвые уже составляли большинство, причём так было с самого начала, но тогда их хотя бы не было видно. Мёртвых называли молчаливым большинством, потому что они и правда всё больше молчали, а больше всего им хотелось, чтобы всё оставалось как есть.
Теперь уже почти никто не чинил заборов, а водопровод работал только три дня в неделю. Мёртвые вообще не хотели ничего менять. Иногда им только хотелось на войну, потому что это был их шанс во время очередного подвига немного отлежаться в земле, а за себя призвать кого-нибудь из отлежавшихся. Но муж Веры так любил Серёженьку, что на войну