кого выбрать руководителем, какую книгу прочесть и прочее в том же роде. И что самое ужасное, он правильно всё оценивает и, фактически, всегда добивается своего.
– Постой, Карина! Может быть, так и нужно поступать. Наверное, для того и дарован нам интеллект.
– Я много думала об этом. Всё не так-то просто. Интеллект, конечно, дело важное, даже очень важное, но личность человека умом не исчерпывается.
– Что же может быть важнее ума? – искренне удивился Быстров.
Глаза Карины настроились на бесконечность:
– Не менее важна спонтанность, искромётность. Интеллект, сдаётся мне, не творит, он лишь оценивает и отбирает сотворённое. Валера же сух, он не фонтанирует.
– Ну, если судить людей по их фонтану, то посмотри на Борьку Остроумова из биофизиков. У него каждый день новая идея. Борька живёт в моём общежитии и почти каждый день заставляет меня выслушивать его очередное озарение. И мне приходится каждый раз разрушать возведённый им карточный домик. Дошло до того, что я боюсь встречаться с ним.
– Вот, Николенька, мы и договорились, – весело защебетала Карина. – Нужны и фонтан и ум. Если силён фонтан, а ума не хватает, то, на мой взгляд, человек – трепло. Если нет фонтана, а есть ум, то человек – зануда.
– А кто я, по-твоему? – спросил Быстров и приготовился к жёсткому разбору.
– А у тебя, Николенька, удачный баланс, – проворковала Карина и наградила Быстрова долгим поцелуем.
С того разговора на лестнице и завязалась их то ли дружба, то ли любовь. Они жили мечтами о будущем, прекрасном и безумно интересном, планировали вместе решать великие проблемы… и всё-таки разошлись. Однажды (уже на четвёртом курсе) Карина подговорила Быстрова сходить в Мариинку на дневной воскресный спектакль. Давали «Евгения Онегина». Быстров был в восторге, а Карина посмеивалась: «Завидую тебе, сколько радости ты получишь от ещё непрослушанных опер и непросмотренных балетов». Она была права, у провинциала есть этот запас нереализованного удовольствия от контакта с прекрасным. После спектакля они пошли, беззаботно болтая, куда глаза глядят, и вскоре оказались возле изумительного по красоте Никольского морского собора. «Зайдём?» – Карина бросила на Быстрова просящий взгляд. «Зайдём», – согласился он. Ему давно хотелось побывать в церкви, но было как-то неудобно стоять среди молящихся, не молясь. Они подошли ко входу в собор, и вдруг Карина вытащила из сумочки лёгкую косынку и накинула её на голову. Сказала: «Ты, конечно, знаешь, что женщинам не положено находиться в церкви с непокрытой головой». В огромном храме было малолюдно – не более двадцати прихожан, в основном пожилые женщины. В полумраке сверкало золото икон и утвари. Пахло воском горящих свечей. Карина купила свечку, подошла к иконе Распятия и дважды перекрестилась. На мраморном столике под иконой уже горело несколько свечей, Карина зажгла от их пламени свою и вставила её в свободный подсвечник. Губы девушки что-то шептали. Она снова перекрестилась, смиренно склонилась и, пятясь, отошла от иконы. Когда вышли из собора, Карина сняла косынку и, глядя на удивлённое лицо Быстрова, сказала: – Эту свечку я поставила на помин души моей бабушки. Она умерла в прошлом году. – Ты веришь в Бога? – не сдержался он от банального вопроса. Скривив рот, Карина гневно отпарировала: – А ты, конечно, доказал его отсутствие? – А это и не нужно доказывать. – Почему? – Потому что для применения данной гипотезы уже давно нет ни малейших оснований. Вспышка гнева исказила лицо Карины; Быстров уже приготовился к жёсткой отповеди, как вдруг лицо девушки разгладилось, её глаза перестали метаться и застыли, будто остекленев. Этот невидящий, обращённый в себя странный взгляд Быстров замечал у Карины и раньше, когда она пыталась решить какой-нибудь очень сложный вопрос. Через полминуты она очнулась: «Возможно, Николенька, ты и прав, но я любила и люблю свою бабушку, и мне приятно делать то, что ей бы понравилось».
С тех пор между ними, будто кошка пробежала. «Как? – недоумевал юный Быстров. – Как может такая умная, тонкая, такая образованная женщина допускать существование Бога, прекрасно понимая, что эта вера противоречит гигантскому пласту знаний, добытых естественными науками?» Страдая тяжёлой формой юношеского максимализма, он не мог простить Карине её неидеальность. Они разошлись тихо, без ссор и сцен. Просто поняли, что разные.
Тот эпизод в Никольском соборе заставил Быстрова задуматься над повышенной религиозностью женщин. Если в старые времена всё можно было списать на ущербность женского образования, то в наши дни этот аргумент не проходит, а женщины по-прежнему составляют большинство посетителей церквей. Может быть, это связано с какими-то анатомическими особенностями женского мозга? – подумал он и тут же усомнился.
Арина выскочила в университетский коридор и легко зашагала вдоль бесконечного ряда старинных книжных шкафов, хранящих в потемневших фолиантах всю мудрость девятнадцатого века. Её сопровождал высокий стройный молодой человек. Быстров поспешил за ними. Арина, будто почувствовав его взгляд, обернулась. – Николай Михайлович! Вы? С ума сойти! Как я рада вас видеть! Вы даже не представляете, сколько всего я передумала за вчерашний вечер. Знакомьтесь, это мой сокурсник Олег. «Олег, – улыбнулась она молодому человеку, – это Николай Михайлович, учёный из Академгородка». Олег обладал довольно приятной, но стандартной, не запоминающейся внешностью: белокур, сероглаз, худощав, с тонкими чертами лица. – Вы тоже будущий молекулярный биолог? – обратился Быстров к юноше. – Нет, я учусь в группе биофизиков, но хожу на все лекции биохимиков, – ответил Олег. – Я уверен, без биохимии и генетики биофизика мертва. – Николай Михайлович, – зачастила Арина, будто боясь, что разговор пойдёт в нежелательном для неё направлении, – мы много слышали об Академгородке и даже рассматриваем перспективу получить там работу. Вы не могли бы рассказать нам о жизни в этом знаменитом научном центре. Быстров уклонился от прямого ответа: – Один мой болгарский знакомый, побывав у нас, сказал: «Раньше я думал, что лучшее место для занятия наукой – Кембридж в Англии, но теперь знаю, что есть на земле место не хуже – это Академгородок». Я прожил в Городке 46 лет. Там я женился, родил дочь и прошёл долгий путь от стажёра до завлаба. К своему удивлению, мне удалось сделать много больше, чем рассчитывал. И мне
С того разговора на лестнице и завязалась их то ли дружба, то ли любовь. Они жили мечтами о будущем, прекрасном и безумно интересном, планировали вместе решать великие проблемы… и всё-таки разошлись. Однажды (уже на четвёртом курсе) Карина подговорила Быстрова сходить в Мариинку на дневной воскресный спектакль. Давали «Евгения Онегина». Быстров был в восторге, а Карина посмеивалась: «Завидую тебе, сколько радости ты получишь от ещё непрослушанных опер и непросмотренных балетов». Она была права, у провинциала есть этот запас нереализованного удовольствия от контакта с прекрасным. После спектакля они пошли, беззаботно болтая, куда глаза глядят, и вскоре оказались возле изумительного по красоте Никольского морского собора. «Зайдём?» – Карина бросила на Быстрова просящий взгляд. «Зайдём», – согласился он. Ему давно хотелось побывать в церкви, но было как-то неудобно стоять среди молящихся, не молясь. Они подошли ко входу в собор, и вдруг Карина вытащила из сумочки лёгкую косынку и накинула её на голову. Сказала: «Ты, конечно, знаешь, что женщинам не положено находиться в церкви с непокрытой головой». В огромном храме было малолюдно – не более двадцати прихожан, в основном пожилые женщины. В полумраке сверкало золото икон и утвари. Пахло воском горящих свечей. Карина купила свечку, подошла к иконе Распятия и дважды перекрестилась. На мраморном столике под иконой уже горело несколько свечей, Карина зажгла от их пламени свою и вставила её в свободный подсвечник. Губы девушки что-то шептали. Она снова перекрестилась, смиренно склонилась и, пятясь, отошла от иконы. Когда вышли из собора, Карина сняла косынку и, глядя на удивлённое лицо Быстрова, сказала: – Эту свечку я поставила на помин души моей бабушки. Она умерла в прошлом году. – Ты веришь в Бога? – не сдержался он от банального вопроса. Скривив рот, Карина гневно отпарировала: – А ты, конечно, доказал его отсутствие? – А это и не нужно доказывать. – Почему? – Потому что для применения данной гипотезы уже давно нет ни малейших оснований. Вспышка гнева исказила лицо Карины; Быстров уже приготовился к жёсткой отповеди, как вдруг лицо девушки разгладилось, её глаза перестали метаться и застыли, будто остекленев. Этот невидящий, обращённый в себя странный взгляд Быстров замечал у Карины и раньше, когда она пыталась решить какой-нибудь очень сложный вопрос. Через полминуты она очнулась: «Возможно, Николенька, ты и прав, но я любила и люблю свою бабушку, и мне приятно делать то, что ей бы понравилось».
С тех пор между ними, будто кошка пробежала. «Как? – недоумевал юный Быстров. – Как может такая умная, тонкая, такая образованная женщина допускать существование Бога, прекрасно понимая, что эта вера противоречит гигантскому пласту знаний, добытых естественными науками?» Страдая тяжёлой формой юношеского максимализма, он не мог простить Карине её неидеальность. Они разошлись тихо, без ссор и сцен. Просто поняли, что разные.
Тот эпизод в Никольском соборе заставил Быстрова задуматься над повышенной религиозностью женщин. Если в старые времена всё можно было списать на ущербность женского образования, то в наши дни этот аргумент не проходит, а женщины по-прежнему составляют большинство посетителей церквей. Может быть, это связано с какими-то анатомическими особенностями женского мозга? – подумал он и тут же усомнился.
4
Проснулся Быстров с острым желанием встретиться с юной Ариной, так похожей на Карину из его молодости. Нашёл в интернете расписание лекций второго курса биофака и помчался в свою alma mater.Арина выскочила в университетский коридор и легко зашагала вдоль бесконечного ряда старинных книжных шкафов, хранящих в потемневших фолиантах всю мудрость девятнадцатого века. Её сопровождал высокий стройный молодой человек. Быстров поспешил за ними. Арина, будто почувствовав его взгляд, обернулась. – Николай Михайлович! Вы? С ума сойти! Как я рада вас видеть! Вы даже не представляете, сколько всего я передумала за вчерашний вечер. Знакомьтесь, это мой сокурсник Олег. «Олег, – улыбнулась она молодому человеку, – это Николай Михайлович, учёный из Академгородка». Олег обладал довольно приятной, но стандартной, не запоминающейся внешностью: белокур, сероглаз, худощав, с тонкими чертами лица. – Вы тоже будущий молекулярный биолог? – обратился Быстров к юноше. – Нет, я учусь в группе биофизиков, но хожу на все лекции биохимиков, – ответил Олег. – Я уверен, без биохимии и генетики биофизика мертва. – Николай Михайлович, – зачастила Арина, будто боясь, что разговор пойдёт в нежелательном для неё направлении, – мы много слышали об Академгородке и даже рассматриваем перспективу получить там работу. Вы не могли бы рассказать нам о жизни в этом знаменитом научном центре. Быстров уклонился от прямого ответа: – Один мой болгарский знакомый, побывав у нас, сказал: «Раньше я думал, что лучшее место для занятия наукой – Кембридж в Англии, но теперь знаю, что есть на земле место не хуже – это Академгородок». Я прожил в Городке 46 лет. Там я женился, родил дочь и прошёл долгий путь от стажёра до завлаба. К своему удивлению, мне удалось сделать много больше, чем рассчитывал. И мне
