заслуживают. Тогда как у меня…
Ничего, утешал я себя, стиснув зубы, это ненадолго. Теперь ненадолго.
И тогда я увидел ее — белая блузка светилась в темноте, вывеска отбрасывала на белые руки, на лицо рубиновые пятна света.
Она шла под руку с каким-то моряком и смеялась.
Я отступил в тень, потом несколько раз глубоко вздохнул и вышел им навстречу.
Они шли, не замечая меня. Просто попытались обогнуть, как огибают неодушевленный предмет, вроде тумбы с афишами.
В горле у меня пересохло.
— Лиля, — выдавил я.
— Чего тебе, мальчик? — равнодушно спросила она.
— Я подумал… мы можем…
— Отвали, пацан, — сказал моряк.
— Но я только…
Я отведу тебя к морю, хотел сказать я, я покажу тебе, какое оно, ты, наверное, и не подозреваешь: оно спит и дышит, и топит в себе звезды, а песок по утрам голубоватый, пустой и холодный, и на нем, знаешь, такие следы, отпечатки крыльев, перьев, крестообразных лап; я думаю, это вороны, они купаются в песке, как мы — в волнах… Я отведу тебя на берег и расскажу свою самую большую тайну.
Моряк легонько толкнул меня раскрытой ладонью. Он даже не размахнулся, просто толкнул, но я отлетел на несколько шагов. Дыхание у меня перехватило, на глазах выступили слезы — скорее, от обиды.
— Оставь его, — заступилась Лиля, — это же просто мальчик. Ты же видишь…
— Я таких мальчиков… — сквозь зубы сказал моряк.
Ударить его в ответ? Или просто подойти, отодвинуть плечом, взять Лилю за руку и сказать «пойдем»? В общем, сделать то, за что женщина уважает мужчину. Но вместо этого я отвернулся и побрел вдоль трамвайной колеи; я думал, они будут смеяться мне вслед, но они даже этого не сделали, просто пошли дальше, и я слышал, как моряк что-то рассказывает, а Лиля ойкает, поощряя его…
Я шел, и рельсы расплывались в моих глазах.
Он пришел ровно в девять, когда я отпирал железную дверь. От травы тянуло сыростью, и растрескавшаяся асфальтовая дорожка вся была пересечена блестящими слизистыми следами улиток. Он шел, глядя себе под ноги, чтобы не наступать на этих улиток. Потом увидел меня, остановился у подножия лестницы и поднял голову. — А я уж пожалел, что просил вас, — сказал он. — Кому охота вставать на час раньше из-за постороннего человека. — Я вообще рано встаю. Обычно в это время я выхожу из моря — оно теплее, чем воздух, и похоже на жидкое полупрозрачное стекло. Ладно уж. Читальный зал (на самом деле светлая, в три окна, но небольшая комната с двумя столами) был, понятное дело, пуст. На полках громоздились подшивки местного «Знамени коммунизма» и центральных газет, журналы «Огонек» и «Наука и религия». Отдыхающие их любили — там часто рассказывалось про всякие чудеса, а потом ученые авторитетно объясняли, почему эти чудеса невозможны. Объяснений отдыхающие не читали. На стене висел плакат гражданской обороны — про действия в очаге ядерного поражения. — Я принес с собой книгу, — он вытащил из портфеля зеленый томик. — Это моя книга, я взял ее из дома. «Война и мир», собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Вас еще тогда и на свете не было. — Я не знаю, — сказал я. — По-моему, сюда нельзя приносить свои книги. — Выносить нельзя, — возразил он. — Из читального зала. А насчет приносить ничего не сказано. Я пожал плечами: — Работайте. Интересно, что он будет с ней делать? — Погодите, — сказал он, поскольку я уже направился в абонементный зал, — у вас есть «Война и мир»? — Да. Какой вам том? — Тот же самый, — сказал он. Он говорил — он сумасшедший. Тогда я думал, он шутит. Или намекает. Нет, откуда ему знать? Разве что… этот майор Иванов просто хотел меня проверить на лояльность — соглашусь ли я сотрудничать? На всякий случай я сказал: — Вам привет от Иванова. — От кого? — рассеянно удивился он. Он продолжал листать свою «Войну и мир». Искал что-то. Нашел, заложил страницу пальцем и задумался. — Извините, — сказал я, наверное, перепутал. — Так у вас есть «Война и мир»? — переспросил он и жалобно добавил: — Пожалуйста! Я специально отпрашивался на утро! — Я посмотрю. Если старшеклассники не забрали. Старшеклассники не забрали. Я выложил перед ним зеленый томик, точно такой, как у него. Формуляр я вынул, а книгу отдал ему. И сел за соседний стол. Все равно до десяти библиотека формально не работает. Он покосился на меня, но ничего не сказал. А что он мог сказать — «пожалуйста, выйдите»? Поколебался, раскрыл вторую книжку и стал сличать. Потом поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были несчастные. — Вот, — сказал он. — Какая-нибудь ошибка? Типографский брак? Вряд ли он собирался подменить книгу. На семнадцатой странице всегда стоит библиотечный штамп, это все знают, это легко проверить. — Вот, — сказал он, — читайте! — Я ее уже читал, — осторожно сказал я, — спасибо. — Нет, читайте вот здесь! — «С того дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых…» — я вопросительно поднял голову. — Да-да… — «…Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым», — читал я, стараясь угодить сумасшедшему. — Ну и что? — А теперь здесь! — и он пододвинул мне точно такую же книгу, раскрытую на той же, триста девяносто пятой странице. — «Наташа…» — начал я, внутренне ужасаясь абсурдности ситуации… — Дальше, дальше! — сказал он нетерпеливо. — «…так и оставалась в неведении касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня…» — Вот оно! — «…не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым». Это какой-то розыгрыш? — Если бы, — горько сказал он. — В этом экземпляре Соня ходит за Болконским, и он, оценив ее преданность, делает ей предложение, а потом умирает у нее на руках, тогда как Наташа до самого конца так и не догадывается, что это за офицер едет с ними… Соня же посвящает всю свою жизнь его памяти и первая отказывает Николаю, так что тот без угрызений совести делает предложение княжне Марье, а Соня уходит в монастырь, и там… Совсем другая история, вы понимаете? — Наборщик решил пошутить. — В пятьдесят первом-то году? — Ну, — я заколебался, — свихнулся. Экземпляры изъяли, но один случайно остался. — В самом деле? — горько спросил он. — А в «Юном Вертере» эта классическая сцена с бутербродами? В библиотеке есть экземпляр,
Он пришел ровно в девять, когда я отпирал железную дверь. От травы тянуло сыростью, и растрескавшаяся асфальтовая дорожка вся была пересечена блестящими слизистыми следами улиток. Он шел, глядя себе под ноги, чтобы не наступать на этих улиток. Потом увидел меня, остановился у подножия лестницы и поднял голову. — А я уж пожалел, что просил вас, — сказал он. — Кому охота вставать на час раньше из-за постороннего человека. — Я вообще рано встаю. Обычно в это время я выхожу из моря — оно теплее, чем воздух, и похоже на жидкое полупрозрачное стекло. Ладно уж. Читальный зал (на самом деле светлая, в три окна, но небольшая комната с двумя столами) был, понятное дело, пуст. На полках громоздились подшивки местного «Знамени коммунизма» и центральных газет, журналы «Огонек» и «Наука и религия». Отдыхающие их любили — там часто рассказывалось про всякие чудеса, а потом ученые авторитетно объясняли, почему эти чудеса невозможны. Объяснений отдыхающие не читали. На стене висел плакат гражданской обороны — про действия в очаге ядерного поражения. — Я принес с собой книгу, — он вытащил из портфеля зеленый томик. — Это моя книга, я взял ее из дома. «Война и мир», собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Вас еще тогда и на свете не было. — Я не знаю, — сказал я. — По-моему, сюда нельзя приносить свои книги. — Выносить нельзя, — возразил он. — Из читального зала. А насчет приносить ничего не сказано. Я пожал плечами: — Работайте. Интересно, что он будет с ней делать? — Погодите, — сказал он, поскольку я уже направился в абонементный зал, — у вас есть «Война и мир»? — Да. Какой вам том? — Тот же самый, — сказал он. Он говорил — он сумасшедший. Тогда я думал, он шутит. Или намекает. Нет, откуда ему знать? Разве что… этот майор Иванов просто хотел меня проверить на лояльность — соглашусь ли я сотрудничать? На всякий случай я сказал: — Вам привет от Иванова. — От кого? — рассеянно удивился он. Он продолжал листать свою «Войну и мир». Искал что-то. Нашел, заложил страницу пальцем и задумался. — Извините, — сказал я, наверное, перепутал. — Так у вас есть «Война и мир»? — переспросил он и жалобно добавил: — Пожалуйста! Я специально отпрашивался на утро! — Я посмотрю. Если старшеклассники не забрали. Старшеклассники не забрали. Я выложил перед ним зеленый томик, точно такой, как у него. Формуляр я вынул, а книгу отдал ему. И сел за соседний стол. Все равно до десяти библиотека формально не работает. Он покосился на меня, но ничего не сказал. А что он мог сказать — «пожалуйста, выйдите»? Поколебался, раскрыл вторую книжку и стал сличать. Потом поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были несчастные. — Вот, — сказал он. — Какая-нибудь ошибка? Типографский брак? Вряд ли он собирался подменить книгу. На семнадцатой странице всегда стоит библиотечный штамп, это все знают, это легко проверить. — Вот, — сказал он, — читайте! — Я ее уже читал, — осторожно сказал я, — спасибо. — Нет, читайте вот здесь! — «С того дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых…» — я вопросительно поднял голову. — Да-да… — «…Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым», — читал я, стараясь угодить сумасшедшему. — Ну и что? — А теперь здесь! — и он пододвинул мне точно такую же книгу, раскрытую на той же, триста девяносто пятой странице. — «Наташа…» — начал я, внутренне ужасаясь абсурдности ситуации… — Дальше, дальше! — сказал он нетерпеливо. — «…так и оставалась в неведении касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня…» — Вот оно! — «…не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым». Это какой-то розыгрыш? — Если бы, — горько сказал он. — В этом экземпляре Соня ходит за Болконским, и он, оценив ее преданность, делает ей предложение, а потом умирает у нее на руках, тогда как Наташа до самого конца так и не догадывается, что это за офицер едет с ними… Соня же посвящает всю свою жизнь его памяти и первая отказывает Николаю, так что тот без угрызений совести делает предложение княжне Марье, а Соня уходит в монастырь, и там… Совсем другая история, вы понимаете? — Наборщик решил пошутить. — В пятьдесят первом-то году? — Ну, — я заколебался, — свихнулся. Экземпляры изъяли, но один случайно остался. — В самом деле? — горько спросил он. — А в «Юном Вертере» эта классическая сцена с бутербродами? В библиотеке есть экземпляр,