Гусеница в палатке всю ночь проходила по стенке,
Скорость совсем не меняя и не смыкая глаз,
Ей-то в моей палатке не больно, как мне, коленкам,
Но слышно, как благостный Диззи всем тварям играет джаз.
Гусеница в палатке не слышит смещения ветра,
Не видит, как жизнь спрямляется в темном углу ручья,
Гусеница, ах, гусеница, ты чем-то похожа на вепря,
Как у него – незнанием прочего бытия.
Гусеница золотая, я сейчас распахну тебе стены,
Выпорхни по паутинке и уцепись за мох,
Только не делайся бледной, только останься смиренной,
Тихой и молчаливой – такой тебя видит Бог.
Гусеница, ах, гусеница – такой тебя примет Бог.
Гусеница, ах, гусеница – такой тебя любит Бог.
* * *
Взлет пузатого жука на дорожке дальней сада
И посадка за горой на мыске во рву,
Кипяченая река, слезы, гордость и досада,
Вяло падает рука в падшую траву.
Светит месяц молодой, заворачивая за́ день,
Заливные кружева, легкий полумрак,
Купол неба золотой, платиновый светит складень,
Утра скользкая трава, неподдельный страх.
Ускользают меж стволов, зорко крылышки мелькают,
Слы́шны песни мотыльков, чистящих гнездо,
У самих Пяти Углов из бутылки извлекают,
Ходят плавно меж столов в шляпах и пальто.
С ночи пышные стога, млеет изморозь на стеклах,
У жука торчат рога тенью на стене,
Как легка твоя нога, умножаясь трижды в окнах,
И слегка дрожит рука тенью на стекле.
* * *
Tom J. Lewis
Кевин не знал, отчего умирают колибри,
Кевин не знал, отчего так невинна жена,
Кевин не знал про щемящую школу на Тибре,
Кевин не знал, пригодится ли Богу она.
Кевин не вплел в ту косичку фигурную нитку,
Он не умел из бибопа усвоить изъян,
Не понимал, как влияет гордыня на пипку
Что у людей, что у самых тупых обезьян.
Близится ночь, только Кевин – ни слова! – о Бьянке
И почему у Ансельма от сыра не вспухла щека,
Он проиграет внезапно свой ножик на ранчо по пьянке,
Но безусловно
Поутру
Как и прежде
Напоит бычка.
* * *
Толе Заславскому
Майлз Дэвис гонял на «феррари»,
Находясь в двух шагах от судьбы,
И шарахались белые твари
От него и его же трубы.
Они Фрэнсис его обожали,
Они б сами ее подержали
На руках, на ушах, на груди,
Разве что, разве что… в самом деле,
То, чего они страстно хотели,
Было им не совсем по пути.
Майлз Дэвис гонял свои темы,
Он менял, не меняя, системы,
Он любил до безумья жену,
Он страшился дожать свою глотку,
Он стремился бежать за решетку,
Провоцируя тишину.
Тучи шли то высоко, то низко,
Майлз гулял по бульварам во Фриско,
Нажимая рукой на педаль,
Становясь то развязней, то строже,
То бесплатно, то явно дороже,
Но при чем тут, пардон, Луи Маль?
Он спустился однажды на Землю,
Он пропел нам, смущаясь: «Я внемлю»,
Он мизинцем провел по щеке,
Он спросил:
"Это кто тут собрался?»,
Он то влево, то вправо шатался,
Уплывая по темной реке.
* * *
Благословен пусть будет Роско Митчел
И Лестер Боуи, на дуде дудящий,
Трамвай, стоящий к «Бакалее» боком,
Твой лепесток на дереве высоком,
Шмель-передатчик, с высоты гудящий
Гудком, меняющим порядок чисел.
Откроется ль когда благая дверца,
Ну а за ней – фонтан на две персоны,
Плетеный стульчик, равный ягодичкам?
Чтоб ты сидела, скармливая птичкам
Печенинку, котлетку, патиссоны,
Свистя мотив, оторванный от сердца,
Отторгнутый от сердца с упоеньем
В надежде получить ответ от пташки,
От робкой твари, вывернутой стужей,
От спрута, вдруг расплывшегося лужей,
От выцветшей скореженной ромашки,
Рожденной для венца небесным пеньем.
Но сядем на трамвай от «Бакалеи»,
Пересечем Неву и вмиг соскочим,
По мостику пройдем над речкой узкой,
В цветастых пятнах окантовки русской,
А нет зеркал – над нефтью рожки скорчим,
Уйдем – и пропадем в конце аллеи.
* * *
А рано утром хрипло прокричал
Мохнатый петушок из Занзибара,
На Ладоге я слышал этот крик,
Он вдруг среди проток как дым возник,
Сто лет молчал, как в облаке угара.
Печальный крик, переходящий в вой
С поправкой на большое расстоянье,
Не вой, но вопль – навеки расставанья
Со мной, с зоомузеем над Невой.
Несладко не увидеть никогда
Обрыдлую всем статую Свободы,
Не сесть до Акапулько в пароходы,
Не впрыгнуть до Парижа в поезда.
Но этот занзибарский петушок –
Потеря не от жизни, но от Бога,
И крика петушиного дорога
Сквозь темя пробивает до кишок.
* * *
…И город порос тростниками, и сажей, и паром,
И голые девушки ходят по голым бульварам,
И голые крыши никак покрываются мхами,
И голые мыши сучат в подворотне ногами.