Марциала резко отличаются его «Двенадцать книг эпиграмм». Тема их — жизнь во всевозможных ее проявлениях, доступных наблюдению Марциала и его интересующих. Его современник Ювенал тоже описывал жизнь, но существенная разница между этими поэтами, во-первых, в том, что Марциал описывает жизнь и нравы современного ему Рима, говоря о том, что он видит и слышит сегодня, а Ювенал в большинстве случаев язвит своими сатирами не то, что есть, а то, что было; во-вторых, у Ювенала «порождается стих возмущеньем» (сатира 1, 79), тогда как Марциала редко покидает веселый юмор, и даже то, что его возмущает, он изображает обычно без злобы, а с насмешкой, хотя и язвительной, и очень острой.

Марциал всецело живет настоящим и наслаждается этим настоящим как истинный художник: все его занимает, все он подмечает и сейчас же зарисовывает ловкими, смелыми и яркими чертами. Однако далеко не все эпиграммы Марциала носят насмешливый или сатирический характер. Немало у него и таких, какие скорее следует назвать лирическими стихотворениями. К этим лирическим эпиграммам Марциала относятся те, в которых он говорит об Испании (I, 49; X, 104; XII, 18; XII, 31), эпиграммы, обращенные к Юлию Марциалу (например, IV, 64), и другие, даже слегка насмешливые, вроде описания собачки Иссы (I, 109). «Он все видел и все описал: блюда и обстановку богатого пира и убогого угощения, наряд щеголя и убранство гетеры, тайны римских терм и спален, роскошь городских дворцов и загородных дач, все прельщения и разврат театров и цирка, вакханалии Субуры и ужасы Колизея и вместе с тем — такова обаятельная сила его дарования — заставляет еще нас, после восемнадцати столетий, грустить с ним над смертью рабыни-малютки и сочувствовать отцу, льющему слезы над могилой безвременно похищенной дочери».1

Единственным материалом для художественной литературы должна быть, по убеждению Марциала, жизнь, а никак не перепевы и безжизненные переработки мифов, что в его время хоть и считалось «хорошим тоном» в литературе, но успеха у публики не имело: на слова от лица Флакка (IV, 49):

Марциал замечает:

и советует читать свои эпиграммы, в которых (X, 4)

И хотя Марциал пользуется привычными для его читателей мифологическими образами, прибегая к ним почти исключительно в «Книге зрелищ» и в эпиграммах, посвященных Домициану, но сюжетом своих эпиграмм он мифов не делает.

К историческому эпосу современных ему поэтов Марциал относится гораздо терпимее, чем к мифологическим поэмам, и даже восхваляет не только Лукана (X, 64), но и Силия Италика, написавшего поэму о Пунической войне. Все-таки увлечение историческими сюжетами Марциалу чуждо, что хорошо видно по эпиграмме VI, 19, в которой он насмехается над судебным оратором, забывающим об основной теме речи и, вместо того чтобы говорить «о трех козах», во все горло кричащим:

Историческое прошлое, в сущности, так же мало интересует Марциала, как и мифологические предания и сказки, и он касается этого прошлого почти исключительно в тех случаях, когда оно связано с трагической участью отдельных людей (см., например, эпиграммы о самоубийстве Аррии — I, 13, или вдовы Брута, Порции, — I, 42, о судьбе Помпея и его сыновей — V, 69 и 74) или с положением поэтов в эпоху Августа, когда к писателям относились лучше, чем при Домициане (I, 107; VIII, 55 (56); XI, 3). Но никакого преклонения перед стариной у Марциала нет. «Дедовский век» для него, безусловно, хуже «современности», когда «Рим возродился» (VIII, 55, и VII, 61), даже при всем разложении нравов в императорскую эпоху, какое он так ярко живописует в своих эпиграммах.

Правда, поэты, классики греческой и римской литературы — Гомер, Сафо, Софокл, Вергилий, Гораций — остаются для Марциала непререкаемыми авторитетами, но иной раз он и подшучивает над ними (VII, 69; X, 35; VIII, 61, и др.) и ничего существенного ни о них, ни об элегиках эпохи Августа не говорит. Даже любимый его поэт, Катулл, интересен для Марциала только игривыми стихотворениями, о которых он упоминает неоднократно (I, 7; VI, 34; VII, 14, и др.). Но такие старинные поэты, как Акций, Пакувий и даже Луцилий (XI, 90), которыми увлекаются поклонники древности, Марциалу противны так же, как и всякие вычурные стихотворцы, произведения которых понятны только при ученых к ним комментариях (II, 86; X, 21).

III

Из современных ему писателей Марциал упоминает многих, но в большинстве случаев они нам не известны, и судить о них мы не можем; да и суждения о них самого Марциала очень поверхностны. Кроме этого, тех, кто ему не по вкусу, Марциал настоящими именами не называет; он твердо держится правила не наносить никаких личных оскорблений, и тех, кого он обличает или над кем насмехается, Марциал всегда называет вымышленными именами, а то и вовсе никак не называет.

Из писателей, которых он одобряет и произведения которых до нас дошли, он упоминает Лукана, Силия Италика, Персия, Квинтилиана, философа Сенеку и Плиния Младшего. К поэту Стацию, как автору мифологического эпоса, Марциал, наверно, относился отрицательно и поэтому нигде не называет его по имени; можно только подозревать, что в эпиграммах II, 89, и IX, 50 Стаций выведен под именем Гавра. Марциал был неизменным соперником Стация, когда писал с ним на одни и те же темы.2

Никого, однако, из современных Марциалу римских поэтов нельзя противопоставить ему как соперника в области эпиграммы; да, вероятно, никто и не был таким специалистом в этом литературном жанре, каким был Марциал. Эпиграммы давали ему возможность откликаться на самые разнообразные явления жизни. Эпиграммы его остаются одним из важнейших источников для истории римского быта императорского времени. Кроме того, редкий писатель умеет так живо изобразить не только все, что его окружает, но и самого себя, во всем своеобразии собственной личности. Читая его то едкие и злые, то добродушные и веселые стихи, то поэтические описания Испании или римских домов и загородных вилл, то льстивые восхваления Домициана и его приближенных, то трогательные эпитафии, то мечтательные строки о тихой и спокойной жизни, нельзя не почувствовать искренней привязанности к этому поэту и в то же время негодования на него. Невольно вспоминается его