строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут…
— В придел, что ли, гробок-от перенести? — нерешительно спросил он…
— Ну, что ж… отнесем в придел, — согласился Дмитрий…
Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом… В приделе было темней и тише… В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину… Данила прислушался — тонкий звук сверлил в воздухе, как детский плач, и чем-то острым вдруг больно резнуло его в сердце…
Дмитрий хлопотал молча, не вступая в разговор… Сбегал зачем-то в ризницу, подсыпал — сам не зная для чего — в чугунную глушилку холодных углей…
— Сколько свечей надо?.. Три аль больше? — спросил он, возвратившись и глядя в сторону, чтоб не встречаться глазами с Данилой.
— Дай троечку, — ответил Данила. Вздохнул: — Ко-пе-еч-ных!..
— Венчик-то за пятачок али за две копейки?..
— Да уж, видно, за две копейки!..
Дмитрий порылся в свечном пропыленном ящике церковного старосты… Достал две тонких желтых свечи и белый огарок потолще, с остатками позолоты… Подавая все это, он с оправдывающимся видом сказал:
— Беда какая!.. Не оставил наш ктитор свечей копеечных… Все, вишь ты, о церковных доходах старается… Получай…
Данила ничего не ответил, отвернул полу кафтана и достал пропитанный запахом пота кисет… Высыпав на ладонь все, что имел, — несколько медяков, — он выбрал три и две копейки и подал Дмитрию.
Дмитрий опустил монеты в кружку с белыми сургучными печатями и мягко, точно соболезнуя и успокаивая, заметил:
— Перед богом всякие жертвы и приношения равны — хошь малые, хошь большие…
Данила упорно молчал… Дмитрию стало неловко, и он вдруг, точно спохватившись, переменил разговор.
— Не застал дьякона-то?..
— Не застал… — безучастно и глухо ответил Данила…
— Так… Дьякон на базар уехавши, — пояснил Дмитрий. — Свежих лещей дьяконица захотела… Седьмым, вишь ты, теперь ходит, ну вот и гоняет дьякона-то каждую пятницу в Клещевку: то лещей свежих, то арбузов, а намедни раков озерных захотелось…
III
Сперва в церковь пришел псаломщик Иван Федорович, худосочный, близорукий юноша из выгнанных семинаристов. Он у входа покашлял в кулак, поплевал на пальцы и пригладил вихорки на висках, потолковал о чем надо со сторожем… Вскоре явился и батюшка.
Отец Леонид шел быстро и твердо, наметывая уверенными ногами широкие и частые стежки и с шумом забирая воздух в рукава полукафтанья… На ходу в алтарь он крикнул:
— Все готово?.. Ну, живей, Дмитрий, живей!.. Дьякона нет?..
— Нет, батюшка!..
Из алтаря отец Леонид вышел в, черной ризе с серебряной осекшейся канителью. Новую ризу он надевал в более важных случаях и при богатых похоронах. Оправляя ворот, он спросил:
— Так ты, значит, один?.. Анисья в поле?..
— У полю все, кормилец, — кланяясь, ответил Данила. — Убираются, родной. От нашего полю сюды, почитай, пятнадцать верст ехать-то…
Псаломщик обратился к отцу Леониду:
— Затруднение есть одно, батюшка…
— Что такое?..
— Как будем отпевать усопшего — как отрока или как младенца?.. Если как младенца — это значит сорок копеек, — пояснил псаломщик, прощупывая из-под очков Данилу слепыми глазами, — а за отрока девяносто.
— Ты что же, Данила, не помнишь разве?.. А? — спросил отец Леонид…
— Кто ж его знает, батюшка… — виновато ответил Данила и потупил глаза. — Где же нам, батюшка, все упомнить?..
— Когда он у тебя-то того… рожден-то?..
— Да как будто в спажинки… а верней сказать, — пожалуй, после успеньева дня…
— Как же это так?.. Ты припомни, припомни, — строго заговорил отец Леонид. — Припомни, Данила!.. Ведь ежели в спажинки, значит, ему перешло за восемь, отрок он; а если после успеньева дня — значит, не дошло еще до восьми… И отпевание полагается им разное, и плата за требу разная… Понял?..
— Понял, батюшка, — покорным и упавшим голосом ответил Данила…
И не было никакой лжи в том, что он, неуверенный в своих словах, почувствовал вдруг уверенность и сказал решительно и твердо:
— Пожалуй, батюшка, и так, что после успеньева дня…
Сказал и облегченно нащупал правой рукой кисет с деньгами.
— В метриках бы справиться, — заметил псаломщик, — да ключи у отца дьякона в столе, а дьякон в Клещевку поехал за лещами…
Отец Леонид в недоумении развел руками. Потом смягчил тон и обратился к псаломщику:
— Разве отпеть уж как отрока?.. А?.. За отрока моленье побольше, а за младенца поменьше… Если лишку помолимся — не беда… Лучше перемолить, чем недомолить!.. А?.. И плату возьмем, как за младенца…
Псаломщик согласился:
— Как хотите, батюшка!..
Стенные церковные часы пробили семь. Отец Леонид вспомнил, что ему надо еще съездить в поле, пожал плечами, вздохнул и сказал:
— Ну, делать нечего!.. Будем отпевать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу в твое положение, а не могу помочь!.. Некогда!..
IV
Затеплили свечи. Личико умершего стало иссиня-желтым, с заострившимся носом и глубокими впадинами закрытых глаз. На лобике плотно лежал бумажный зеленый венчик… И красными киноварными буквами по-славянски на венчике отчетливо проступали слова:
«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»
Данила смотрел на свечи, на венчик, надписи которого он не понимал, потому что был неграмотен, на впалые щечки сына — и ничего не видел… Он думал о том, как еще недавно сын убирался с ним в поле, — помогал матери вязать снопы и складывать в крестцы рожь. А когда ехали в поле, он радовался и весело заворачивал от околицы лошадь с телегой, туго накручивая на ручонку веревочные вожжи. А потом вдруг закорчился животом и умер. От худой пищи все это… Много ребят животами болеет… Хлеба до новины не хватает, с весны подмешивают мякину и что придется… А ребята всякие коренья да траву жрут — шхерду, дикую репу… Может, вредной травы нахватался…
— Го-о-споди, упокой младенца Павла, — пел, глотая торопливо слова, отец Леонид, так что выходило:
— О-сса-ди, по-комла-цавла…
Данила истово закрестился…
Вспомнил, что в будущем году — передел земли, и на душу Павла пришлось бы полторы тридцатки… А теперь в семье остались живыми только две девчонки… И невольно он подумал о дьяконе, у которого дьяконица ходит седьмым…
«Наверное, будет мальчишка, — решил Данила, — везет отцу дьякону на сыновей… И ребята все сытые да гладкие… Озорные!.. Вот дьяконские дети все живы…»
Пели и читали, — отец Леонид и псаломщик, — то поочередно, то оба вместе, а когда запели «святый боже», то и сторож Дмитрий
