знал, чем занят его друг. Слышал, знал и все-таки выжидал ответа.

— Они хотят кормить хлореллой мельчайших рачков, — вместо сына ответил отец, — а этими рачками кормить рыб.

Петр подтвердил это кивком головы и улыбкой.

Ответ но удовлетворил гостя.

— Почему «они», ведь Петр говорит, что вы заняты общим делом?

— Я этого не говорил, — спокойно возразил профессор.

— Папа хочет сказать, что мы с различных точек зрения подходим к хлорелле, — со снисходительной любезностью разъяснил молодой человек.

— И это неверно, — сухо произнес ученый.

— Мы поговорим об этом после обеда, — примирительно предложил сын, — согласны, папаша Каминский?

Подкупающие манеры молодого человека и его взгляд, исполненный трогательного расположения к гостю, тронули сердце Каминского, он принял сторону сына и с жестом недовольства отвернулся от отца. Анна Ильинична, которая с нетерпением ждала конца разговора, хотела что-то сказать, но Арон Вульфович опередил ее:

— Повезло тебе, Анна, с сыном. — Он многозначительно поднял указательный палец кверху и повторил: — Очень повезло.

Она искоса взглянула на сына и холодно сказала:

— Ему больше повезло с матерью… Довольно стрекотать, будем обедать.

Это значило, что, согласно обеденному ритуалу, за столом должно наступить молчание.

— Погоди, мамочка! — вскочив с места и потянув за руку своего соседа, попросила дочь. — Позвольте, Арон Вульфович, представить вам: мой друг Лев Яковлевич Золотарев, ихтиолог по профессии и призванию. Полюбите его, он этого стоит.

Каминский встал, любезно поклонился и крепко пожал руку молодому человеку. Он скользнул взглядом в сторону профессора и его жены, но оба, занятые делом, этого не заметили. Ученый засовывал салфетку за воротник и недоумевал, почему она сегодня не держится там, где всегда так хорошо держалась, а жена с увлечением расставляла тарелки и раскладывала салфетки.

— Я много слышал о вас хорошего, — непринужденно, но с достоинством произнес молодой человек, — Юлия любит вас, значит, буду любить и я…

— Спасибо, — невольно поддавшись его тону, сердечно ответил Каминский.

— Хотя у нас с вами разные специальности, — с тем же уверенным спокойствием продолжал молодой человек, — мне кажется, что нам будет интересно.

Он учтиво поклонился и отошел.

Подали обед, и все сразу умолкли. Бесшумно вносили и уносили блюда, обеденный порядок, освященный временем, ничем но нарушался.

Каждый был занят собой, только хозяйка дома думала обо всех, о своих и чужих, а забот у нее было много. У сына с некоторых пор появилась привычка — катать хлебные шарики во время еды. Он и сам этой привычке но рад, знает, что отцу она неприятна, и благодарен матери, когда она останавливает его. Дочь и за едой не очень-то спокойна. Вынужденная молчать, она бросает многозначительные взгляды на Льва Яковлевича, чему-то усмехается и не замечает, что слишком громко стучит ложкой по тарелке. Муж тоже сегодня неспокоен, он все еще не поладил с салфеткой — она решительно не держится у него… Лев Яковлевич уткнулся в тарелку, низко склонил голову и, вероятно, о чем-то важном задумался. Ей слышатся его слова, сказанные Каминскому: «Юлия любит вас, значит, буду любить и я». Хорошо сказано, умно и тактично… Арон Вульфович как будто расстроен, он, должно быть, уже кое-что понял. От него ничего не скроешь.

Когда убрали со стола, Самсон Данилович побарабанил пальцами по деревянному очешнику, прошелся по комнате и, усевшись около своего друга, сказал:

— Пора тебе начать оседлую жизнь. Что ты бродишь из города в город?

Сочувственный тон не был рассчитан на признательность, в нем отчетливо звучали нотки упрека и неодобрения. Вместо ответа Каминский скорчил унылую мину.

— Кому что нравится, Самсон, — подделываясь под тон друга, проговорил он, — тебя из этого каменного мешка не выкурить, а я бы не стал в нем жить. Ну что тут хорошего? Пять клетушек и крошечная кухонька, окна куцые, в частых переплетах, ни дать ни взять, — девичьи светелки. Уютный полумрак и гробовая тишина. Потолки невысокие, зато стены толстые и выемки в дверях глубокие. Солнцу эту кирпичную кладку не прогреть, а морозу сквозь нее не пробраться. Оттого здесь зимой жарко, а летом прохладно. Только и утешения.

— Ты рассуждаешь, как цыган, — делая вид, что принял эти рассуждения всерьез, укоризненно произнес профессор. — Не нравится тебе такой дом, найди другой. Человек должен жить оседло.

— Не требуй от меня невозможного, — с театральной интонацией и драматическим жестом проговорил Арон Вульфович. — Я на положении беспаспортного, ни один город не окажет мне гостеприимства. Оседлость предполагает свое жилище, а у меня его нет. В лучшем случае я располагаюсь под чужим кровом. Без этой сомнительной оседлости на работу не берут. Скажи мне кто-нибудь, что в Минске или Пинске меня ждет квартира, я поеду туда… Какая цена человеку, не имеющему собственного угла?

Ни комическая мина, ни лукавый огонек в глазах не смогли затмить скорбного звучания голоса. Неуверенный и грустный, он поведал, что не Арон Вульфович, а другие повинны в его блуждании по свету.

— Ты напрасно оставил дом и город после смерти Бэллы, — сказал Свиридов и тут же пожалел, что затронул мучительную для друга тему. Укоризненный взгляд жены запоздал, фразу пришлось докончить: — Я понимаю, тебе было больно, твоя жена была человеком редкой души, но бросить дом и друзей, уехать на целых пять лет было крайне неосмотрительно.

Самсон Данилович хрустнул пальцами — знак его недовольства собой — и виновато взглянул на жену.

— Мне было тогда не до расчетов, — со вздохом произнес Каминский. — Надо иметь мужество вместе с горем хоронить и радости, отказаться от всего, потому что в жизни ничто уже не понадобится.

Разговор принимал невеселый оборот, и хозяйка дома поспешила вмешаться:

— Не сердись на него, Арон, — проговорила она, бросая сочувственный взгляд на гостя и осуждающий — на мужа, — он и сам не рад тому, что сказал. В твоем состоянии я поступила бы так же — бросила бы все и сбежала на край света.

— И я, — горячо поддержала ее дочь, — сломала и сожгла бы все близкое, дорогое и исчезла бы навсегда.

Арон Вульфович причмокнул губами и, растроганный, отвесил девушке поклон.

— Спасибо за сочувствие, но все-таки жечь и ломать не стоит. Не нам, так другим пригодится…

Чтобы прекратить неприятную беседу, профессор взял под руку гостя и увел к себе в кабинет.

* * *

В небольшом тесном кабинете, увешанном портретами