– Знаешь, Порох… На правах научника твоего отряда, позволь я тебе кое-что скажу. Тоже не желая никого задеть или обидеть. Жизнь это такая вещь, в которой каждый считает, что именно его точка зрения правильная, и практически никогда это не бывает верным. Мы можем сколько угодно обвинять других и говорить, что они поступают неправильно, и мы сами в этот момент с чужой точки зрения тоже поступаем совершенно неправильно. И знаешь что? Все это не имеет никакого значения. Если в твоей жизни есть люди, которым есть до тебя дело, все остальное не играет роли. Они будут говорить тебе: ты неправ, ты делаешь то и се не так как надо, ты ничего не понимаешь. Но когда ты влипнешь, они придут за тобой. Вот что имеет смысл. Понимаешь?
Порох пожал плечами. Он может и понимал, а может, счел все вышесказанное за некий «пингвиний» эквивалент «потому что потому» – бог весть. Главным было все же то, что они выбрались и скоро будут дома. И это осознание грело лучше одеяла.
***
Мягкий рассеянный синеватый свет лежит на комнате, будто невесомый газовый шарф. Он в постели. С одной стороны, будто часовой – штатив капельницы. К счастью, пустой. С другого – помигивающая огоньками тумбочка, издалека похожая на дроид Р2Д2, встретившегося с падающим из самолета роялем – тем самым, который так и не шлепнулся, несмотря на тщетные надежды лейтенанта.
Он пытается уснуть и считать уравнение Фурье. Нормальные люди, он знал, считают овец, но последний раз, когда он прибегнул к этому методу (это было давненько, надо сказать), рассвет застал его копающимся в картотеке, поглощенного поисками отчета о клонировании овечки Долли.
Нужно спать. Во сне клетки восстанавливаются. Во сне мозг отдыхает. Во сне худеют… так, нет, это не к нему…
Сосед по палате справа давно спал здоровым сном – Ковальски слышал его дыхание, и по одному нему мог бы сказать, что человек спит на спине. И хмурится.
Он знал это дыхание. Он знал этого человека. И ученому спокойнее бы спалось, не будь вокруг этих гладких чистых стен и новейшего оборудования, но будь за спиной ощущение той, другой спины.
Сосед слева минут пять назад убежал в сторону кабинки в конце коридора – ночь без такого забега для него вообще не ночь. Ковальски загодя услышал его шаги по плиткам пола, и по их звучанию так же заблаговременно мог бы предсказать все действия. Но – не предсказал.
Дверь бесшумно отворилась и затворилась, впуская ночного гуляку. И гуляка направился вовсе не к своей кровати.
– Эй, – позвал он. – Я же знаю, что ты не спишь.
Ковальски, лежавший на спине с закрытыми глазами, скрестив руки на груди, не мог не отметить определенно высокую долю наблюдательности этого соседа.
– Не сплю, – согласился он. – А что?
Прапор присел на край его кровати. Поерзал, устраиваясь – по привычке поерзал, проверял, не выстрелит ли какая-нибудь коварная пружина в самый «подходящий» момент. Однако в лазарете «Северного ветра» все было очень пристойно, в том числе и поведение кроватей. Прапорскому филею ничего не угрожало.
– Я… сказать хотел в общем, – произнес Прапор тихо. – Ты прости, что я накричал тогда на тебя. Я не хотел тебя обидеть. Просто… очень это все было…
– Неприятно, – подсказал Ковальски.
– Точно.
– Проблема в другом, – продолжил лейтенант. – Мы всегда срываемся на близких. Это глупо, но это факт. Потому что подспудно знаем: наши отношения достаточно крепки, чтобы не испортить их подобными выходками.
– Это как-то… малодушно. Я не хочу мямлить оправдания, ты не подумай! И не хочу, чтоб меня пожалели и все такое…
– Серьезно?
– Ну, если и хочу, то не очень сильно. Я просто был совершенно потерян, когда Шкипер решил… то, что решил.
– Что ж, мы оба знаем нашего Шкипера. Это не было так уж удивительно.
– Но было неприятно. Я потом спрашивал его, ну, просил в смысле, чтоб он передумал, а он… Он знаешь, – Прапор снова поерзал. – Он сказал: не я должен передумать.
– Что ж, пусть продерет глаза, тогда поболтаем.
– Но ты же от нас не уйдешь?.. – Прапор нервно скомкал в горсти край простыни. – Я не хочу, чтоб ты уходил. Но я и не хочу, чтоб вы со Шкипером худо-бедно нашли компромисс только из-за меня, или из-за Рико. То, что есть между людьми, должно быть настоящим – тогда у него есть шанс.
– Глубокая мысль.
– Не смейся!
– Разве я смеюсь?
– Я тебя не первый год знаю. Чем кирпичней у тебя рожа – тем выше вероятность того, что ты издеваешься.
– Для этого сейчас не слишком подходящий момент, я полагаю.
– Тебе здесь нравится?
– Здесь – в лазаретном блоке?
– Нет, у «Ветра»
– Давай мы обсудим эту тему позже и не здесь.
– Почему?
– Камеры, Прапор. Наверняка они тут есть. Зачем распространять информацию?
Лицо его собеседника вытянулось.
– Что ж ты мне сразу не сказал?! – шепотом воскликнул он и тут же сам закрыл себе рот рукой, опасаясь, что это было излишне громко. Ковальски вяло отмахнулся.
– Мы тут, слава богу, гостайнами не делились. И если ты и дальше собираешься ходить с таким лицом, на твоем месте я бы лег в койку.
– Почему?
– Всегда можно сделать вид, что тебе приснился кошмар.
***
– Сопли. Повсюду. Постоянно. Сколько, ты говорил, за год? Двенадцать ванн? Я за три дня отстрелялся за весь год. Выключите мне это.
Ковальски оглушительно чихнул, так, что очки перекосились, и потянулся за новой салфеткой. Шкипера, своего соседа по палате, он ответом не удостоил.
– Боже. Почему каждый раз, когда мы имеем дело с «Северным ветром», мы должны позориться?.. – все не умолкал тот. – Кто-нибудь когда-нибудь слышал о простуженных пингвинах? Прапор, вот ты слышал?
– Не-а.
– А ты, Ковальски?
– А-апчхи!
– Значит правда! Не бывает такого в природе! Где Рико, чтоб он покивал?
– Спит, Шкипер. Он вчера на ночь в одно горло вылакал пузырь рома, и думаю, сегодня проснется после полудня и здоровым.
– На редкость