опять льётся музыка. Вытянув шею, я смотрю на поле. Кроме Звёздки, пританцовывающей на месте, ничего не вижу. Вдруг радио умолкает, наступает глубокая тишина, и глухо раздаётся выстрел. Это сигнал. Скакуны срываются с места. Я вытягиваю шею насколько могу, но Звёздки не вижу. Сзади глухо дышит Кабул-ата. Он волнуется больше всех.

Теперь кое-кто ушёл вперёд, кое-кто поотстал. Рахмат скачет в середине. Звёздка берёт препятствия легко, упруго кинув вверх подобранное тело, чутко прижав уши.

Рахмат весь сросся с конём, подался вперёд. Иногда он оглядывается, а когда опять приближается препятствие, весь сжимается и чуть отрывается от седла, когда лошадь прыгает.

Звёздка идёт восьмой. Кабул-ата вздыхает:

— Если не наверстает на дистанции, всё пропало.

Пошёл второй круг. Теперь препятствий нет.

— Звёздка, милая, не подкачай, милая, — шепчет сзади Кабул-ата.

— Звёздка, Звёздка… — повторяю и я. — Ну же, Рахмат, давай же!

Кругом все кричат, волнуются. Звёздка идёт теперь шестой. Она скачет плавно, словно стелется над землёй, в ней совсем не чувствуется напряжения. Рахмат быстро оглянулся, припал к шее скакуна. Звёздка будто прыгнула вперёд — две лошади остались позади. Все кругом заревели.

Звёздка летела, стремительная и удлинённая, как ракета. Ещё одна лошадь отстала. Теперь впереди только трое. Трое!

— Рахмат! Друг! Жми! — кричу я во всю силу.

— Сынок, давай! — кричит сзади Кабул-ата.

Рахмат оглядывается. Сейчас Звёздка опять должна прыгнуть вперёд. От волнения я закрываю глаза. Слышу топот копыт и шум зрителей. Проходит секунда, минута. Шум на миг стихает, потом будто раскалывается воздух. Над всем этим шумом прорезывается восторженный голос диктора:

«Внимание! Первой пришла к финишу Звёздка! Победитель состязаний — Рахмат Мирзакаримов…»

— Наш жеребёнок победил! Победил! — кричу я, соскакиваю на землю и через всё поле бегу к Звёздке.

Эта победа была потом, а вначале было вот что.

Рахмат лежал на диване. Глаза его были закрыты, а на животе — книга. От его дыхания книга то поднималась, то опускалась.

— Подъём! — крикнул я. — Вставай!..

Рахмат испуганно вскочил на ноги.

— Сумасшедший! — сказал он. — Я не спал. Просто размечтался. Вот, думаю, творить бы такие дела, как барон Мюнхаузен.

— Такие дела будешь творить потом, — ответил я, — а сейчас ответь: пойдём мы или не пойдём?

— Конечно, пойдём.

— Почему же тогда не оделся? Ты ведь сам говорил, что в два часа будешь ждать.

— Ну, это быстро! — Рахмат кинулся к вешалке. — Ты иди, я догоню. Только верёвочку прихвачу.

Я вышел на улицу. Тополя, выстроившиеся вдоль реки, словно солдаты, были белы от снега, будто одетые в больничные халаты. Рахмат выбежал минут через пять, натягивая на ходу шапку.

— Поехали! — крикнул он.

— Верёвку взял?

— А как же. — Рахмат распахнул пальто, показал верёвку. Он намотал её себе на пояс. — Бельевая. Дома она всё равно сейчас не нужна.

— Послушай, Рахмат, — сказал я, когда совсем мало осталось до конюшни, — а как же мы будем приучать его к себе?

— Потом увидишь, — ответил Рахмат. — На этом деле я собаку съел. Ослы упрямее бывают, я и то справлялся. Помнишь, прошлым летом…

Кабул-ата задавал лошадям корм. Мы помогли ему насыпать ячмень в торбы, изредка оглядываясь на жеребёнка, который стоял в самом конце конюшни. На лбу у него белела звёздочка. Рахмат взял торбу и хотел пойти к нему, но Кабул-ата остановил его.

— Дай-ка лучше я сам, — сказал он. — Норовистый уж очень. От одного шороха до облаков подпрыгивает. Вы подальше от него держитесь.

Мы молча кивнули, наблюдая за нервничающим жеребёнком. Он пронзительно ржал, брыкался и вставал на дыбы.

— Огонь, а не жеребёнок! — вздохнул Рахмат. — Знаешь, вчера председатель приказал отправить его в табун.

— Такого-то жеребёнка? Это же будет первоклассный скакун! Ты погляди на его тонкие, длинные ноги, а голова, голова-то вся вперёд стремится. Масть такая!

Мы вышли из конюшни следом за Кабул-ата.

— Удивительный жеребёнок, — сказал я. — Если приучить его к себе да объездить, был бы мировой скакун.

Кабул-ата скомкал бороду в кулак, глянул на нас из-под густых бровей.

— Вчера мне говорили, что вы, сорванцы, ему сахар давали.

— Да нет, что вы… — сказал я.

— «Да нет»! — передразнил меня дед. — Матковул это своими глазами видел.

Я прикусил язык. Потому что мы и правда брали у Матковула-чайханщика сахар. «Берите побольше, — сказал тогда чайханщик, — я с вашими родителями рассчитаюсь».

А Рахмат ещё взял да ляпнул:

«Мы не домой берём, а для жеребёнка Звёздки».

Кабул-ата молча смотрел на нас.

— Это мы ему просто сказали, что сахар для жеребёнка берём, а съели сами, — пробормотал Рахмат.

Кабул-ата ничего не ответил. Он, наверное, нас только проверить хотел. Потому что Матковул не мог видеть, давали мы сахару жеребёнку или не давали.

— Смотрите, не суйтесь к нему, — сказал дед.

— Да нужен он нам! — воскликнул Рахмат. — Чего с ним связываться-то?

— А вообще, жеребёнок благородной породы, — вздохнул Кабул-ата. Наверное, он вспомнил, что Звёздку скоро погонят в табун. — Ну, да что ж делать! Пойду я, — сказал дед, — оставайтесь, ребятки.

Как только он ушёл, Рахмат отвязал верёвку.

— Чуть не влипли, — усмехнулся он. — Давай начнём, что ли?

На одном конце верёвки он сделал петлю. Другой конец передал мне.

— Ты держи крепко, а я накину петлю.

Рахмат исчез в конюшне. Из темноты доносились неясные шорохи, что-то позванивало и похрустывало.

— Как там дела, Рахмат? — крикнул я.

Ответа не последовало. В конюшне стало тихо-тихо. Потом что-то скрипнуло, затопало.

— Это не жеребёнок, а обжора, — буркнул он недовольно. — Целый карман сахару слопал, пока дал накинуть петлю. Ну, давай обвяжи меня.

— Зачем обвязывать? Лучше к колу привяжем.

— Какой же ты объездчик, если привяжешь коня к колу? Придумает тоже. Давай обвязывай… Вот так. Эй-эй, не очень, дышать ведь нечем!.. Порядок! Теперь хорошо… Иди выводи его. Я подожду здесь, приготовлюсь.

Я подошёл к стойлу. Жеребёнок протянул мордочку ко мне, будто прося сахару. Я отогнал его и распахнул решётчатую дверь. Он и не подумал выходить. Тогда я боком прошёл в угол и стеганул его прутом по крупу. Жеребёнок заржал и кинулся к выходу. Во дворе остановился, ослеплённый ярким зимним солнцем, сверкающим снегом и свободой. Свободу свою он ещё не почувствовал, но ему, наверное, странно было видеть такой простор после тесного стойла. Он мог