день кого-то ждал. Ждал мать — ту, что бранила его в детстве за проделки, и ту, что еще до его рождения онемела. Ждал жену, сестру, подругу-толстушку или красотку, стройную, как осина. Все эти женщины были совершенно реальны для него — на день или больше, а затем сменялись другими. Столь же дорогими для чокнутого старины Берри.

Мы были истинными отпрысками переулка Нашептников, безжалостными к слабости и падкими до злых шуток — но искренность Берри Бона находила в нас отклик, будила что-то внутри. Джессика полагала безумие Берри необыкновенно романтичным. Кузен растеряно помалкивал; его братишка, утирая глаза, говорил, что больше ноги его не будет «в этом чокнутом доме» — но в следующий раз опять увязывался с нами.

Меня же более всего изумлял сам Берри Бон.

Он не был как-то по-особенному бесчувственен; обычен — вот верное слово. Дружелюбен с детьми и с приятелями, жесток с недругами, равнодушен к тем, чьи имена называли ему заказчики; в нем порой чувствовался какой-то звериный напор, но в остальном Берри Бон был обычным, самым обычным человеком. Папаша считал его выдающимся чернокнижником — а папаша не бросался словами зря — но Берри Бон мог бы, я уверен, быть выдающимся плотником, выдающимся пекарем или выдающимся золотарем — если бывают выдающиеся золотари. Берри Бон умеренно радовался, умеренно огорчался, умеренно пил, а, когда мера оказывалась двойная — буйствовал тоже умеренно, без огонька. Казалось невозможным, чтобы в нем — таком обычном, прагматичном старине Берри Боне — жило необыкновенно яркое, удивительное в своей силе и чистоте чувство. Но Берри Бон стоял перед нами, и глаза его горели неземным огнем. Берри Бон любил тех, кого ждал, любил свои мимолетные грезы так, как только мог человек любить человека.

Взрослые, и среди них мой отец, жалели его. Я же иногда задумывался, над кем посмеялся Всевышний: над бедолагой Берри — или над всеми нами, кто украдкой завидовал ему?

* * *

Берри Бон въехал в город летним вечером по северному тракту, почтовой каретой, с векселем Королевского банка на внушительную сумму и с двумя чемоданами, один из которых был набит книгами, а второй — сменной одеждой и инструментами: вот и все, что было известно обитателям переулка Нашептников о прошлом Берри Бона. По приезду Берри поселился в гостинице, закатил пирушку, а к утру уже оформлял бумаги на клочок земли по соседству и сговаривался с архитектором. Денег аккурат хватило на землю и наем мастеров; Берри немедля начал принимать заказы, и стройка не останавливалась ни на день. К зиме она завершилась: химеры оскалились на прохожих, а из трубы повалил дымок. «Вот и устроился» — сказал Берри Бон и закатил еще одну пирушку. В кабаке при гостинице, не у себя.

Откуда он был родом, была ли у него семья, чем ему приглянулся Йолман, переулок Нашептников? Никто не знал. Временами к нему приезжали — судя по говору, из самых разных краев — приятели, такие же чудные и неразговорчивые типы, как он сам, только что не сумасшедшие. Берри Бон оставался загадкой — но в переулке Нашептников хватало других загадок, и в помешанных не было недостатка, так что любопытство вскоре утихло.

«Хмарь — она как испарина на зеркале», — пытался объяснять мне отец. Он с такими материями дела не имел, но кое-что о них, все же, знал. — «Вот ты, вот твое отражение: вы едины, как едино небо днем и ночью. Но ты живешь, дышишь. Выдыхаешь неосторожно на зеркало — и вот она, Хмарь… Сколько всего в ней скрыто — одному Творцу известно. Может, еще Берри, бедняга, побольше других знает. Надо думать, потерял он там кого-то, или затянуло кого из родни, на дом Хмарь пошла», — отец, забывшись, с усилием принимался скрести ногтями щеку. — «Сам пострадал, но вырвался, а других не спас, вот и двинулся рассудком».

Никакого шрама на щеке у отца не было, но его первая жена погибла когда-то от рук недобитого им колдуна — потому отец думал так, как думал: ему нравилось видеть в Берри Боне родственную душу; он уважал старину Берри и сочувствовал ему.

«Мы тут — поденщики, что метят в мастера, а Берри — мастер, заделавшийся поденщиком», — сказал как-то отец. Мало кто на моей памяти получал от него столь высокую оценку.

Берри Бона, должно быть, тяготило одиночество, но близко он ни с кем не сходился и жил холостяком. Когда мы с приятелями врывались в тишину его дома, он, чаще всего, читал или занимался расчетами, однако я могу припомнить лишь пару случаев, когда он прогнал нас. Не то чтоб ему нравились непоседливые дети — нет, думаю, нет — просто-напросто ему было одиноко, а с нами было проще сладить, чем с кем-то еще…

Он многому меня научил, точнее сказать — попытался научить, напрочь отбив тем самым всякую тягу к языческой волшбе, за что я ему безмерно благодарен. Отец, по счастью, не стал неволить меня продолжать семейное дело — он полагал достойным любое ремесло, которое приносило достойный доход.

Хоть я и постигал науку Берри Бона «от противного», моих скудных знаний хватало на то, чтобы понять — он был, без сомнения, выдающимся мастером. Но, когда я вспоминаю старину Берри — я вспоминаю его не склонившимся над столом со склянкой в руке, а таким, каким запомнил его с детства: чудаком с горящими глазами, меряющим шагами окутанную табачным дымом гостиную.

* * *

Говорят, время идет быстро в старости, но медленно — в детстве, однако в Йолмане оно шагает, как попало. В переулке Нашептников перестроили гостиницу и снесли конюшню. Хеджисы разорились и продали особняк другим Хеджисам: их было без счету, этих Хеджисов, молодых и старых, и все они друг друга терпеть не могли. Краска на фасаде дома Берри Бона выцвела, а одна из химер в град потеряла ухо.

Кузен подшутил не над тем человеком и упокоился на кладбище рядом с молочным братом, умершим за год до того от чахотки. У нас с Джесс все было сложно.

Я, поразмыслив, подался в медицину. Не последнюю роль в том сыграли родители Джессики: они такой выбор всячески приветствовали и охотно принимали меня вечерами, потчевали пирогами и ученой беседой… Увы, их благосклонность еще не значила благосклонности Джессики, и даже наоборот — иногда родительское одобрение, казалось, будило в ней чувство противоречия. Или же то было извечное стремление молодости к истине, пробуждающееся и угасающее в каждом поколении?

— Двуличные подлецы! Молитесь выгоды ради, кланяетесь любому встречному-поперечному! — бушевала Джесс, и ее прелестное личико кривилось от гнева. — А ты будто бы добряк, да, Николас?! Лицемер! Кто тех, кого ты лечишь, в гроб вгоняет — уж не отец ли твой? — обрушивалась она на меня и следом — на родителей. — Одна яд продает, второй —