отдельности — милосердие Господне, поэтому оставалась вера в народе. Но ведь сам Спаситель поставил над своим стадом пастырей, чтобы указывали дорогу, слово Божье проповедовали и не позволяли сбиться с пути. Церкви нужны опоры. Когда они расшатывались, не предвещало это ничего хорошего. Не все в порядке было и с низшим и монашеским духовенством. Была у него большая вера, неизвестно откуда берущаяся, но такая, что о Слове Божьем не знает и проповедовать его не умеет. Конечно же, сын настоятеля рядом с отцом приучался к литургии, — вот и вся наука. До середины XVI ст. не было никаких духовных школ даже среднего уровня; то здесь, то там при церкви или монастыре учили немного читать и писать, а также церковному пению. Иногда ни Молитвы Господней, ни десяти заповедей не знали…
Существовал обычай, что если в какой-нибудь местности была еврейская волость с синагогой, то ее облагали платой за само разрешение совершать религиозные обряды. Но случалось, что православный владелец имения облагал такими же повинностями и церкви собственной веры, иногда даже большими, чем евреев, а настоятели платили, поскольку целиком от него зависели. Не удивительно, что украинская и белорусская шляхта не уважала священников и вела себя с ними, как с подданным "мужичьем", требуя от них исполнения повинностей, от которых духовенство должно было освобождаться.
Первую Академию основал князь Острожский в 1580 году, но она была заражена кальвинизмом. Вскоре церковные братства стали образовывать школы, в которых учителями тоже часто оказывались кальвинисты или лютеране. Сам князь Острожский видел, что творится неладное. Он писал Потию в 1593 году, что Церковь гибнет, ибо устали учителя, устали проповедники Слова Божьего, и проповедей уж нет. Дубович, дерманский архимандрит на Волыни, писал, что много шляхты украинской покидает православную Церковь и идет к вере римской, так как некому людям доверить свою совесть и не от кого научиться науке спасения. Многие духовники не знают даже разрешительной молитвы.
И это было правдой. Сам молодой Кунцевич видел в церквях грешников, которые, не получив ни совета, ни поучения, ни разрешения, для успокоения души били лбом об камень и крестом лежали, несчастные, словно из пропасти взывая о милосердии Божием; но некому было снять тяжесть с их плеч и вывести их к свету. У Кунцевича волосы на голове поднимались, когда об этом думал, потому что он эту Церковь любил. В большом уничижении была Церковь, а Русь не знала, во что верит. Был Скорина, гусит, белорус из Полоцка, который в Праге печатал кириллицей гуситские книги, а православное духовенство принимало их, думая, что это старинные и добрые книги, а он — свой, православный человек. Большой это грех: обманывать простой народ. Кто же должен был его защищать?
Не иезуиты осуществили Унию, и не король Сигизмунд с канцлером, и не Мацейовский с нунцием, и даже не Скарга. Мало у кого так сердце болело, как у Кунцевича, болело из-за самого разделения и, если бы православная Церковь была другой, не было б Унии. А так — те, кто в епископате, в шляхте, среди набожных людей отдавал себе отчет, что с "русинской верой" творится неладное, кто любил Церковь и чувствовал себя в ней нехорошо, неспокойно и неловко — думали о том, как найти выход из такого тяжелого положения. Ничего не мог посоветовать Цареградский Патриархат, который раньше, будучи свободным, подписал с Римом Унию во Флоренции, а теперь под султанской рукой сидел подневольным и лишь потому заботился о Руси, что ему денег нужно было на выкуп и бакшиш для турков. И Москва не могла помочь, так как и там было не лучше, да и видно было, что царь хочет из Церкви сделать оплот для самодержавия, — и это было для него самым важным. Нужно было так действовать, чтобы души своей, которая из этой земли выросла и не была латинской, не продать, но при том завести порядок и святую веру утвердить, Церковь спасти. Возобновление Унии висело в воздухе, хотя слишком много было неготовых к тому, а среди людей господствовало недоверие, может быть и не без причины.
А что же Кунцевич? Со времени, когда юным уезжал из Владимира, многое там изменилось. В 1593 году умер владыка Мелетий Хребтович, а его наследником на епископстве за протекцией и по воле князя Острожского стал товарищ князя, брестский кастелян Адам Потий. По церковной традиции он сначала постригся в монахи, получил имя Ипатий и под этим именем взошел на престол владимирского епископства. Потий, будучи еще мирянином, видел спасение Церкви в Унии с Римом, и, когда стал владыкой, не изменил своего мнения и в проповедях готовил верных понемногу к воссоединению, стараясь уменьшить нежелание и предубеждение православных. Он не знал еще того, что русинский епископат уже несколько лет ведет беседы по этому поводу с королем и что Уния уже готовится.
Существовал обычай, что если в какой-нибудь местности была еврейская волость с синагогой, то ее облагали платой за само разрешение совершать религиозные обряды. Но случалось, что православный владелец имения облагал такими же повинностями и церкви собственной веры, иногда даже большими, чем евреев, а настоятели платили, поскольку целиком от него зависели. Не удивительно, что украинская и белорусская шляхта не уважала священников и вела себя с ними, как с подданным "мужичьем", требуя от них исполнения повинностей, от которых духовенство должно было освобождаться.
Первую Академию основал князь Острожский в 1580 году, но она была заражена кальвинизмом. Вскоре церковные братства стали образовывать школы, в которых учителями тоже часто оказывались кальвинисты или лютеране. Сам князь Острожский видел, что творится неладное. Он писал Потию в 1593 году, что Церковь гибнет, ибо устали учителя, устали проповедники Слова Божьего, и проповедей уж нет. Дубович, дерманский архимандрит на Волыни, писал, что много шляхты украинской покидает православную Церковь и идет к вере римской, так как некому людям доверить свою совесть и не от кого научиться науке спасения. Многие духовники не знают даже разрешительной молитвы.
И это было правдой. Сам молодой Кунцевич видел в церквях грешников, которые, не получив ни совета, ни поучения, ни разрешения, для успокоения души били лбом об камень и крестом лежали, несчастные, словно из пропасти взывая о милосердии Божием; но некому было снять тяжесть с их плеч и вывести их к свету. У Кунцевича волосы на голове поднимались, когда об этом думал, потому что он эту Церковь любил. В большом уничижении была Церковь, а Русь не знала, во что верит. Был Скорина, гусит, белорус из Полоцка, который в Праге печатал кириллицей гуситские книги, а православное духовенство принимало их, думая, что это старинные и добрые книги, а он — свой, православный человек. Большой это грех: обманывать простой народ. Кто же должен был его защищать?
Не иезуиты осуществили Унию, и не король Сигизмунд с канцлером, и не Мацейовский с нунцием, и даже не Скарга. Мало у кого так сердце болело, как у Кунцевича, болело из-за самого разделения и, если бы православная Церковь была другой, не было б Унии. А так — те, кто в епископате, в шляхте, среди набожных людей отдавал себе отчет, что с "русинской верой" творится неладное, кто любил Церковь и чувствовал себя в ней нехорошо, неспокойно и неловко — думали о том, как найти выход из такого тяжелого положения. Ничего не мог посоветовать Цареградский Патриархат, который раньше, будучи свободным, подписал с Римом Унию во Флоренции, а теперь под султанской рукой сидел подневольным и лишь потому заботился о Руси, что ему денег нужно было на выкуп и бакшиш для турков. И Москва не могла помочь, так как и там было не лучше, да и видно было, что царь хочет из Церкви сделать оплот для самодержавия, — и это было для него самым важным. Нужно было так действовать, чтобы души своей, которая из этой земли выросла и не была латинской, не продать, но при том завести порядок и святую веру утвердить, Церковь спасти. Возобновление Унии висело в воздухе, хотя слишком много было неготовых к тому, а среди людей господствовало недоверие, может быть и не без причины.
А что же Кунцевич? Со времени, когда юным уезжал из Владимира, многое там изменилось. В 1593 году умер владыка Мелетий Хребтович, а его наследником на епископстве за протекцией и по воле князя Острожского стал товарищ князя, брестский кастелян Адам Потий. По церковной традиции он сначала постригся в монахи, получил имя Ипатий и под этим именем взошел на престол владимирского епископства. Потий, будучи еще мирянином, видел спасение Церкви в Унии с Римом, и, когда стал владыкой, не изменил своего мнения и в проповедях готовил верных понемногу к воссоединению, стараясь уменьшить нежелание и предубеждение православных. Он не знал еще того, что русинский епископат уже несколько лет ведет беседы по этому поводу с королем и что Уния уже готовится.
