просят, сколько уж их Галя нитками и проволокой оплетала. Парнишка всего разок с горы на лыжах съехал, упал, о наст сапогами шаркнул — и бежит домой босиком, в руках — одни голенища.

Так и простояли лыжи в хате всю зиму.

…Андрейка, задрав рубашонку, маршировал по луже, брызги красными смородинками вспыхивали в предзакатном солнце. Сашко у ворот стоял (самих-то ворот не было, их Галя еще зимой порубила на дрова). Увидел мать, метнулся навстречу:

— Мамо, Телесик не встает!

Телесиком^[7] прозвали они самого маленького, Ивася.

К дому едва плелась, так уработалась за день. А услышав недоброе, полетела, откуда и силы взялись.

Телесик лежал в углу двора, под перевернутой лодкой (прятался от грозы), мокрый и холодный. Одни глазищи жили на бледном, напуганном бедой личике. Когда уходил Данило на войну, она последние дни Ивасика донашивала. Сколько жить будет, столько будет сокрушаться, что не удалось мужа дальше ворот проводить. Другие женщины аж на Батыеву гору, до самых Вересочей за подводами шли. Она ж только за ворота вышла и опустилась на лавку: живот — гора горой. На столбовой дороге против их улицы стоял уже конный обоз, мобилизованные только Поночивного и ждали. Данило не поцеловал ее, руку пожал, смущенный, как мальчик, крепко так полол и побежал. Галя плакала на лавочке, пока не толкнулся в ней Телесик. Баба Мотря с Катериной под руки отвели ее в хату, на третий день и родила.

Галя подняла Телесикову ручку и отпустила, рука упала как деревянная. Схватила сына, кинулась в хату. Андрейка бежал следом и плакал, Сашко смотрел во все глазищи. Стащила с Ивася мокрую рубашку, вытерла насухо холодное, вконец задубевшее тельце, закутала в рядно.

— Сашко, сухой соломы надергай, затопи печь, а я — к бабе Марийке.

Вбежала в хату, заголосила:

— Ой, бабо-бабо, у меня с Ивасиком беда! Лежит ни жив ни мертв, через ту проклятую работу я дитя загубила, что мне Данило скажет! Да лучше бы мне самой помереть!

Баба Марийка — добрая душа — все бросила и к Поночивне. Развернули ребенка, а он и пальчиком не пошевелит, вроде и неживой.

— Это он под лодкой в мокром лежал, застыл, — говорит баба. — Надо в хрене попарить или больших муравьев на водке настоять и растереть его. У себя погляжу, вроде было немного снадобья. А пока горячим молочком его напои.

Кинулась Галя козу Мурку доить. Перед войной продали они корову, строиться собирались. А летом сорок первого, как гнали колхозные стада на восток, отбилась телушка, по оврагам бродила. Сашко за ней все терновники облазил и все ж привел на подворье. Под осень и погуляла, а по теплу теленочка принесла. Теперь и они с молочком. Такая смирная была коровка — с детьми выросла. Как-то заходит Шуляк с Костюком во двор: «Веди корову к сборне — такой приказ вышел, чтоб коров реквизировать». — «У меня ж трое деточек, — заголосила Галя, — а дети молока просят!» Нет, веди и все. Не было сил вести, привязала корову у двора. Староста с полицаем сами и увели. Наплакалась Галя, а утром пошла к сборне: «Хоть что-то за корову дайте, я ведь ее растила-кормила». Дали-таки отступного, чтоб отцепилась, — пуд муки. Шла с тем пудом домой, глядь, а Лыска в Шуляковом дворе стоит. Закипело у Гали под самым сердцем, но смолчала. Была у нее хустка^[8], еще материнская, вся в ярких цветах: пошла по людям, на молоденькую козочку ее выменяла. К пасхе снова с молочком были, хоть и козье, но все ж есть ребятне чем побаловаться.

Мигом подоила Галя козу, горшок с молоком на огонь поставила, а тут Устин Девятка, полицай, на пороге:

— Наказал пан староста тебе, Галька, перед его очи немедля явиться.

Взбунтовалась Поночивна:

— Через вас, проклятые оборотни, ребенок калекой останется!

А баба Марийка — толк ее в бок:

— Не заедайся, Галя, их теперь сила, а у тебя — дети. Я молоко согрею, твоего Телесика напою и снадобьем разотру, а ты беги.

— Не пойдешь добровольно, под конвоем поведу, у меня — приказ. — Девятка заложил руку за ремень винтовки.

— Дослужитесь вы, чертовы души, до сухой груши! — снова вскипела Поночивна, но котелок картошки в мундирах на огонь поставила и пошла.

Девятка, как тень, следом.

4

Не шла Галя — мчалась. Скорее отбрешешься — раньше к детям вернешься. Мысли об Ивасике терзали душу; а что как и правда на всю жизнь калекой останется? Должно, проклятый Шуляк за Сашка ее вызывает. Колосков, что все одно под снегом останутся, пожалел. А может, решил напоследок сжить-таки ее со свету. Смерть чует пан староста — будь его воля, всех бы в могилу потянул за собой. На нее ж давно зуб имеет.

Идет она как-то с поля, а этот же Девятка навстречу. «В Германию тебя, Галька, староста вписал, — говорит. — Беги в Листвин, в райуправу, жалобу подай; не возьмут, у тебя трое». Побежала чуть свет в район, в старостат пробилась. «Ты что сказать хочешь, молодица?» — «В Германию меня неправильно записали». — «Хозяйство есть?» — «Было, да разбежалось». — «Так почему не хочешь ехать в прекрасную Германию?» — «Она, может, и прекрасная, но трое деток у меня, на помойку не выкинешь». Открутилась тогда от Германии. А сегодня за какие грехи к себе требует? Неужто про Гутиху дознались? За Гутиху не помилуют. Кольнуло в груди, но порог сборни переступила легко, вроде бы проходила мимо да и заглянула на огонек:

— Соскучились по мне, пан староста? Так сегодня виделись…

Шуляк сидел за столом, по-бабьи сложив руки на груди, плеть на столе; Костюк — на лавке под стеной. Девятка стал в дверях и винтовку к ноге поставил. Керосиновая лампа часто мигала на степе.

— Ты тут хаханьки свои не строй, — староста исподлобья посмотрел на Поночивну. — Никому твои хаханьки не нужны. Не для того звали.

— А когда-то мои смешки вам, пан староста, нравились…

— Вспомнила баба, как девкой была, — кашлянул Шуляк, но глаза опустил. Костюк поднялся со скамьи, подступил вплотную, будто целоваться собрался:

— Где Гутиха, Галька?

— Если вы не знаете, то мне почем знать?

— Мы-то знаем где. В Дуболуговице, в партизанах она.

— Так ступайте и поймайте…

— И-и-и, хитрая! — глуповато хихикнул Девятка. — А они нас перебьют?!

— Не знаю, — вздохнула Поночивна. — Может, и перебьют…

— А спрятала ее, Галька, ты и через Днепр переправила!

— Ой, осталась я одна, как былиночка в поле, — заголосила Поночивна. — Кто мимо идет, тот и сорвет!

— Чего ж твой Данило побежал большевиков защищать?

— А потому что ты, чертова кровь, спрятался за чужие спины! — остро глянула на Костюка Галя, и слезы враз высохли.

— Ну, вот что, Галька! — Шуляк навалился на край